Не плакать

Вот они каковы, католики! — Хосе, сияя, поворачивается к Монсе. Нет, настоящими католиками будем мы, мы создадим свободную коммуну, которая будет управлять бывшей собственностью буржуазии, я чувствую, что на меня возложена божественная миссия, продолжает он, усиленно изображая вдохновенный вид святой Терезы Младенца Иисуса.

Господи, помилуй, вздыхает мать, и что только приходится выслушивать!

Это называется революцией, весело отвечает Хосе.

Ты меня с ума сведешь, качает головой мать.

Оставь ее, вступается Монсе, не видишь разве, что ты ее напугал?

Если кто услышит, тебя посадят в тюрьму, стонет мать: она ничегошеньки не понимает в зарождающихся идеях, которые клокочут в ее сыне, а акронимы вроде CNT и FAI для нее и вовсе темный лес, что-то опасное, заставляющее людей ссориться и драться друг с другом, y náda mas[39].

Хосе громко хохочет.

Монсе тоже смеется.

Монсе сама не знает почему, но все речи брата, с тех пор как он вернулся из Леримы, злящие отца и тревожащие мать, ее наполняют радостью.

Ни Монсе, ни ее брат знать не знают о преступлениях, потрясенным свидетелем которых стал в Пальме Бернанос. Ибо Бернанос не может больше закрывать глаза на очевидное. И при всей его симпатии к прежней Фаланге (той, что была основана Примо де Риверой: иное дело Фаланга 36-го, которая пошла на поводу у генералов — «сеятелей зла»), к этой старой Фаланге, относившейся до войны с одинаковым презрением к армии, предавшей короля, и к духовенству, «искушенному в торгашестве и плутнях», в которую с энтузиазмом вступил его сын Ив, так вот, при всей его симпатии, он не может не признать факта: чистка, предпринятая националами с подлого благословения духовенства, слепа, догматична и близка к Террору.

Он еще не решается сказать это вслух.

Еще не решается сделать этот шаг.

Он знает, что, сделав его, придется идти до конца, и будь что будет. Эта перспектива терзает его душу. Но факты — упрямая вещь: всего пятьсот фалангистов насчитывалось в Пальме до pronunciamiento[40], а теперь их «пятнадцать тысяч, благодаря бесстыдной вербовке, организованной военными» под руководством итальянского авантюриста, некоего Росси, сделавшего из Фаланги «вспомогательную полицию армии, на которую были возложены карательные меры».

И эта новая Фаланга 36-го терроризирует население Пальмы. Пример. Через несколько дней после государственного переворота двести жителей городка Манакора, признанных подозрительными, подняли с постели среди ночи, отвели группами на кладбище, расстреляли и сожгли тела скопом поодаль. Епископ-архиепископ Пальмы направил туда одного из своих присных, который, шлепая тяжелыми башмаками по крови, отпускал грехи между автоматными очередями, а затем начертал елеем на лбах убитых кресты, которые откроют перед ними врата небес. И Бернанос записал: «Отмечу только, что эта расправа с несчастными беззащитными людьми не вызвала ни слова осуждения, ни даже просто оговорки церковных властей, которые ограничились организацией процессий с благодарственными молебнами»[41].

23 июля 1936-го Хосе отправляется на общее собрание, которое состоится в аюнтамьенто[42]. Он настроен по-боевому. Это день X революции. Дело нешуточное.

Прежде он зашел за своим другом Хуаном, который живет в самом конце калье дель Сепулькро, крутой улочки, вот такой, говорит моя мать, сгибая руку в локте, косогор, говорю я, теперь ты придумываешь слова, улыбается мать, это слово ее позабавило.

Хосе с Хуаном подружились в Лериме, где они еще четырнадцатилетними пацанами нанимались каждое лето поденщиками и работали наравне со взрослыми. Там, в огромном поместье дона Тенорио, они открыли для себя анархистские идеи и с неописуемым восторгом приняли участие в создании сельскохозяйственной коммуны.

Сейчас им обоим по восемнадцать.

Оба родились в деревне, где все повторяется один в один до бесконечности, богатые в роскоши, бедные под гнетом; в тесном замкнутом мирке, где авторитет старейшин столь же неприкосновенен, сколь и достояние Бургосов, где судьба каждого предначертана с рождения, и никогда не происходит ничего, что хоть чуть-чуть повеяло бы надеждой, дыханием, жизнью.

Оба выросли в местечке, отрезанном от мира, где из транспорта есть лишь печальные ослики да два единственных в деревне автомобиля: старенький грузовичок отца Хуана, на котором тот ездит в город продавать овощи, и «Испано Суиза» дона Хайме; в глухой дыре, где не появились еще ни телевидение, ни трактор, ни даже мотоцикл, где почты и то нет, до первого доктора добираться тридцать километров, и ожоги лечат заговорами, а все болезни — касторкой и питьевой содой.

Оба трудились в этом неспешном, неспешном, неспешном, как шаг мула, мирке, где оливки собирают вручную, пашут сохой, а за водой ходят с кувшином к источнику.