Не по торной дороге

— У меня есть приданое, кой-какие ценные вещи…

— Misere! — с великолепным пренебрежением воскликнул Огнев. — Et puis ca rappelle…^[226] а я не хочу, чтобы и тень оставалась прошлого… Я слишком глубоко, слишком страстно люблю вас!

— Вы не бросите меня? — пристально глядя в глаза франту, медленно отчеканила молодая женщина.

— Клянусь! Всем, что для меня свято! — горячо воскликнул Огнев, целуя и крепко сжимая ее руки.

— Я подумаю, — после небольшой паузы проронила Осокина.

— Подумаю! Да разве можно думать в подобные минуты?.. Вы довели меня до безумия! Ждать я не могу ни одной секунды… Софи! ради всего, что тебе дорого, хотя из жалости наконец, согласись сейчас… Ангел! Дорогая!

Он страстно сжал ее в своих дрожащих объятиях и воспаленными губами прильнул к ее щеке. Софи затрепетала, и кровь огнем пробежала по ее жилам; что-то похожее на вертиж^[227] вдруг овладело ею.

— Ну хорошо… но не теперь… потом, — лепетала она между его ласками.

Огнев быстро поцеловал ее в открытые губы; она инстинктивно отшатнулась и закинула голову… Леонид Николаевич приподнял ее и впился в Софи долгим, жгучим поцелуем.

— Laisser…^[228] дай сказать, — задыхаясь, молила она.

VII

Не успело письмо Владимира Константиновича, в котором он из являл согласие на развод, за довольно крупный куш, дойти до Грязей, как уже телеграмма летела Надежде Александровне о скоропостижной смерти ее супруга. Милейший Владимир Константинович, чересчур хватив где-то на приятельской пирушке, мгновенно сделался жертвою кондрашки и переселился в «горние». Так повествовала об этом стоустая молва, почему-то опередившая телеграф. Надежда Александровна поплакала, даже вспомянула добрым словом покойника, но вместе с тем (скажем мы от себя) и порадовалась, так как смерть эта развязывала ей руки, избавляя от хлопот и ожиданий, и давала ей, без всяких проволочек, столь давно ожидаемое ею счастие. Отслужив по усопшем панихиду и заказав сорокоусты, Бирюкова известила Каменева и брата о перемене в ее судьбе и стала готовиться, по миновании траура, к тому, к чему так долго рвалось ее сердце.

Осокин, в одно и то же время, получил из Р. два интересные известия: о смерти Владимира Константиновича и об отъезде Софи с Огневым. Не думал Орест, чтобы смелость жены дошла до этого. «Всем пренебрегла, все бросила, и только потому, что у Огнева завелись деньги, на которые можно рядиться, выставлять себя напоказ! Пустое, вздорное существо!» — восклицал он, окончательно уже презирая эту женщину и сердясь на себя за те краткие минуты увлечения, когда он верил ее любви, думал что у нее есть сердце.

Разбитый нравственно, с небольшим запасом денег в кармане, бродил Осокин по стогнам Петербурга. Много обил он порогов, много наслушался отказов и обещаний, похожих на отказы. Встретился он и с железнодорожником, который когда-то так любезно предлагал ему «сочинить» местечко; иным уже тоном заговорил с ним железнодорожник, узнав, что старик Осокин умер, а начальство лишило Ореста места, пожал плечами, вздохнул… и ничего уже не предложил. Из министерства молодому человеку пришлось выйти, так как рекомендация о нем дана была самая волчья, и не подобало ждать отчисления; что оставалось ему делать? Жить в Петербурге, задабривая швейцаров и имеющих силу кокоток, чтобы зайти с заднего крыльца, было ему не по характеру; с переднего — не было у него такого человечка, который бы мог его протиснуть сквозь толпу просителей прямо перед очи начальнические, а самому пролезть и думать было нечего… И решился Орест бросить все эти хождения и взяться за частную службу. Имея уже некоторые понятая о бухгалтерии, он стал посещать курсы счетоводства, потолкался по банкам, банкирским конторам, железнодорожным правлениям, сошелся с некоторыми из тружеников финансового мира, разузнал все нужное и, запасшись необходимыми руководствами, отправился в усадьбу сестры отдохнуть от всех испытанных им за последнее время треволнений и приготовиться серьезно к новой избранной им трудовой дороге.

Теплом пахнула на него деревня: и время-то было уже весеннее, да и люди-то, ее населявшие, сердечно встретили его; счастье чувствовалось в их речах, в них самих; кругом все как-то нежило и пригревало. Поддался Осокин этому мягкому, чарующему влиянию и легче стали его душевные боли, не так сильно угнетали его тяжелые воспоминания. Каменев уже был в Р. и каждую неделю наезжал в Грязи; он принял место земского врача и, покамест, не раскаивался в этом. И он и Надежда Александровна были на верху блаженства… да и, в самом деле, после стольких ожиданий, борьбы и мучений — и вдруг… полное счастие!

Одна Настя не участвовала в той радости, которая охватила ее хозяев: чуждо было ей их счастие, еще темней казалась ей ее будущность от того лучезарного света, которым они были облиты. Ближе их стоял к ней Орест, тоже, как и она, убитый, тоже, как и она одинокий.