Не под пустым небом

Часа через полтора он заглянул в мастерскую и сказал:

– Готово. Кто мне поможет притащить?

Не помню, как Жора нашёл меня, но в этот момент мы уже были вместе. Ах, да! мы ведь ещё утром договорились, что будем держать связь через Аллу Кондратьевну… Все документы в клинике он получил. И выкупил забронированные для нас билеты. Но не до Кишинёва, а прямо до Одессы! Просто случилось чудо. Именно когда он стоял в очереди за билетами, оказалось, что завтра утром летит дополнительный самолёт до Одессы. Какой-то внеплановый рейс. Которого сегодня утром ещё не намечалось. И вдруг – он возник!

…И вот настал пятничный вечер. Но впереди у нас было ещё много дел. Теперь нам нужно было ехать в клинику, чтобы подготовить отца к завтрашнему перелёту. Мы вышли на улицу в надежде остановить какой-нибудь грузовик. Улица была всё так же пуста, на ней ещё больше сгустились сумерки, это была унылая, рабочая окраина, без людей и без машин. Только несколько вонючих мотоциклов пронеслось, обдав нас гарью, да прошаркал старенький «запорожец». Господи, где же взять машину?! Почему так пусто, куда все подевались?… И тут вдали затарахтел грузовик… Я вышла на середину мостовой и стояла, не двигаясь, пока он не остановился прямо передо мной.

– Что у вас случилось? – высунулся из кабины шофёр.

– Пожалуйста! Нужно отвезти гроб и деревянный ящик в клинику Страдыня. Умоляю!

Было видно, что в нём борются два чувства.

– Это же на другом конце отсюда! А я уже еду на выход из города. Я вообще-то ленинградец, спешу домой, в Ленинград…

– Ради Бога! – взмолилась я. – У меня там отец. Завтра утром мы везём его домой, в Одессу. Мы уже давно тут стоим, и ни одного грузовика! Мы уже отчаялись…

– Ну, ладно! – сказал он. – Загружайте.

Мальчишки-жестянщики поехали вместе с нами. Прихватив с собой паяльную лампу. Ведь гроб надо будет запаять.

Проезжали чёрную, как ночь, Даугаву… Город был каким-то совершенно безжизненным. Первый вечер, когда не было жаворонковой метели… Наши метели все отлетели… в вечность…

Рвались на клочья облака…
Я помню каждую минуту
Прозрачного, как слёзы, утра…
Ты весело кивнул: «Пока!»
Скажи, отец, ведь ты же знал,
Что мы прощаемся навеки?
Усталые от боли веки
Закрыли синие глаза.
Закат обуглил облака…
И без тебя настал тот вечер.
И тяжкой ношей лёг на плечи…
Свинцово двигалась река…

Свинцово двигалась река…

В ворота клиники въехали уже во тьме. Домик морга был в самой глубине чёрного парка. В его окнах было темно. Мы постучали в запертые двери. Потом нащупали звонок и позвонили. Не скоро, но нам открыли. Два пожилых человека в белых халатах, он и она, оба латыши, плохо говорящие по-русски. Мы объяснили, что нам нужно. Они ни единым словом не упрекнули нас за поздний визит. Зажгли повсюду свет… Свет был неприятный, мертвенно-бледный, не знаю, почему он называется «дневной».

Мальчики-жестянщики и шофёр помогли всё выгрузить и спустить по широкой лестнице вниз. Шофёр отказался брать деньги, он сказал:

– У меня родители блокадники, они бы огорчились, если бы я за такое дело взял с вас деньги.

– Вас послал нам Господь, – сказала я, на что он смущённо усмехнулся. – Спасибо вам и счастливо добраться до Ленинграда!

…Я сидела на широкой каменной лестнице, ведущей вниз, в подвал – как в преисподнюю… Там были распахнуты широко двери в большой зал… и там тоже был этот мертвенно-бледный свет… А на длинных цинковых столах, накрытые простынями, лежали тела. Не люди – а тела… Те, которые ещё сегодня утром улыбались и были людьми… любили, тревожились, мучились от боли, ждали своих близких…

Женщина и мужчина в белых халатах, тихие и спокойные, совершенно бесстрастные, взяли у меня пакет с одеждой для отца, костюмом и рубашкой, которые я купила сегодня утром в Центральном универмаге, и ушли в этот страшный зал… Неужели им совсем-совсем не страшно?… И почему страшно мне? Господи, укрепи меня!

А потом его выкатили оттуда… и колёсики так противно скрипнули… а он этого не любит… не любил… И я спустилась по этим стоптанным сотнями ног каменным ступеням, чтобы взглянуть в его лицо… Оно было слишком бледным под этим мертвенно- бледным светом… усталым и каким-то незнакомым… Это ты, отец? Разве это ты? А если это не ты, то где ты?… Ведь я чувствую твоё присутствие, чувствую твоё тепло… весь день его чувствовала… весь день ты был со мной, каждый шаг мы прошли вместе, рядом… где ты сейчас, мой милый папочка?…

…А потом я опять сидела, не шевелясь, на каменной холодной лестнице… и всё было распахнуто… и гулял сквозняк, и шумела паяльная лампа… а потом застучали молотки… заколачивая гвозди в огромный ящик, и каждый удар молотка приходился ровно по моему сердцу… этот стук отдавался эхом под высокими сводами резким, металлическим хохотом…