Не поворачивай головы. Просто поверь мне…

Что за невероятная, что за фантастическая идея — поселить постороннюю, пускай и близкую, женщину в любимый пейзаж, уже принадлежащий прошлому, твоему былому счастью, словно это может помочь облегчить груз тоски и неутихающей боли!.. Алина похожа на покойную жену, вот что. Такой та была в молодости. Та же шапка жестких вьющихся волос, низкий грудной голос, голос-валторна, волнующий своими женственными гармониками. (Я еще не знаю, что спустя месяц Алина оставит меня и сбежит к прежнему бойфренду. Прошлое неодолимо поманит ее, как меня поманил этот пейзаж, и она безоглядно бросится во все, что было и что так отравляло жизнь: вино, наркотики, измены, побои, отчаяние и надежды на будущее, на любовь, которая была и, быть может, еще вернется. Опять попадет, как в настороженный капкан, в календарь своего прошлого, чтобы продолжать жить, как попавший в охотничью петлю соболек-баргузинец, истекая памятью по всему милому, теряя с каждым днем свою женскую свежесть, привлекательность, силы, живя на удесятеренном запасе надежд, окунаясь по вечерам в прошлое, грезя в полутьме с открытыми глазами рядом с сопящим проспиртованным френдом… Бедная девочка, подумаю я спустя полгода, когда боль от разрыва уляжется и до меня дойдут слухи о том, как она живет. Я пожалею ее за всю ее жизнь, которая будет теперь иной, наша память, как минное поле, неверный шаг в сторону чреват срывом, необдуманным поступком, рушащим жизнь, корежащим все на свете, тоской, одиночеством, болью, фатальной обреченно­стью, депрессией на часы и годы. Может, она еще захочет другого и, когда вдруг поймет, что — поздно, вскрикнет отчаянно, зарыдает в голос и будет плакать, зарывшись лицом в ладони, плакать долго, навзрыд, до тех пор, пока не зазвонит смарт­фон, и тогда она оторвется от плача, как от потрясающей книги, вытрет лицо, тронет его пудрой и будет жить дальше...)

Протва в этом месте делает живописную излучину — на этом самом месте девять лет назад вот так же, лежа на бережке, я перепахивал и переписывал ее роман, от черновиков которого она, ленясь, все отмахивалась, а я взял все на себя и, как Максуэлл Перкинс рукопись Томаса Вулфа, привел в известное теперь состояние. Эта работа, которая велась на уровне каждой отдельной фразы, заняла у меня полгода. Ничем другим, погруженный в ее волшебные черновики, я заниматься не мог. Издатель потом скажет: «Конечно, конкурентов у нашего замечательного романа нет, но Франция — заложница у своего мусульманского населения, поэтому не стоит питать больших иллюзий». В романе было высказано в адрес некоторых кавказских обычаев и порядков, унижающих женщину. И в номинации Гонкуров за лучший переводной роман премию отдали какому-то латиносу.

Она любила повторять слова Макса Фриша из письма будущей жене Ингеборг Бахман, тоже трагической героине, так страшно кончившей самосожжением: «Нам необходимо изображение мужчины женщиной, самоизображение женщины».

Почему самоизображение так часто оборачивается самосожжением?

И опять любимое из Фриша:

«Один знающий господин втолковывал мне, что знаменитые белки CENTRAL PARK NY вовсе не белки, а древесные крысы. Вот раньше здесь еще водились белки. Древесные крысы не такого рыжеватого цвета, как белки, но не менее грациозны. За ними можно подолгу наблюдать с близкого расстояния, настолько они доверчивы. Но от белок древесные крысы отличаются прежде всего тем, что уничтожают белок».

Передо мной на траве лежит ее оставшаяся в рукописи повесть. Это повесть о первой любви восторженной провинциальной девушки, в образе которой многое угадывается от автора. Любовь к однокласснику, причудливые перипетии чувствований юной особы, которой объект любви заведомо уступает во всем. Но ежели его как такового нет в действительности — его можно и нужно выдумать!