Не прикасайся ко мне

Но Мария-Клара не думала о горе богоматери, она думала о своей собственной беде. Поникшая голова, безжизненно повисшие руки придавали ей сходство с лилией, сломленной ветром. Давние сладостные мечты о будущем, — смутные в детстве и принявшие ясные очертания в девические годы, — стали частью ее существа; и вот теперь одно лишь слово должно было изгнать их из ее ума и сердца! Не так-то легко унять боль в груди, погасить свет надежд!

Мария-Клара была столь же доброй, благочестивой христианкой, сколь и любящей дочерью. Ее повергло в страх не только отлучение жениха от церкви: приказ отца и нависшая над ним опасность требовали, чтобы ее любовь была принесена в жертву. И она внезапно ощутила всю силу своего чувства, о которой ранее не подозревала. До тех пор река спокойно несла свои воды; чудесные цветы усыпали ее берега, и чистый песок устилал ее русло; ветерок почти не рябил водную гладь; и вдруг будто грозные скалы преградили путь водам, огромные деревья упали поперек русла, закрыв проход. О, тогда река зашумела, забушевала, вскипела волнами, затрясла плюмажем пены, пробила скалы и устремилась в пропасть!

Мария-Клара пыталась молиться, но разве в отчаянии можно молиться? Мы молимся, когда питаем надежду, а если уж ни на что не надеемся, то обращаемся к богу с одними лишь жалобами.

«Господи! — стенало ее сердце. — Зачем так карать человека, зачем отказывать ему в любви других людей? Ты ведь не отнимаешь у него ни свое солнце, ни свой воздух, дозволяешь ему смотреть на свое небо, так почему же ты отнимаешь у него любовь? Ведь без неба, без воздуха и без солнца можно жить, а без любви — нет!»

Дойдут ли до трона господня эти вопли, которых не слышат люди? Услышит ли их матерь всех обездоленных?

Бедная девушка! Она не знала своей родной матери и решилась поверить горести, причиненные земной страстью, чистейшему существу, познавшему лишь дочернюю и материнскую любовь. В своей печали она обратилась к обожествленному образу женщины, к самому возвышенному из идеалов человечества, к этому поэтическому созданию христианства, соединившему в себе два прекраснейших облика женщины — девы и матери, — к этому существу, которое не изведало страданий любви и которое мы зовем Марией.

— Мама, мама, — стонала девушка.

Пришла тетушка Исабель, боявшаяся оставлять ее наедине с горем.

— Приехали, — сказала старушка, — знакомые дамы, и генерал-губернатор желает говорить с нею.

— Тетя, скажите им, что я больна! — в ужасе умоляла Мария-Клара. — Меня ведь заставят играть на рояле и петь!

— Твой отец уже обещал. Неужто ты желаешь зла своему отцу?

Мария-Клара встала, посмотрела на тетушку, заломила прелестные руки и прошептала:

— О, если бы я…

Но она не окончила фразу и стала одеваться.

XXXVII. Его превосходительство

— Я хочу поговорить с этим юношей! — сказал его превосходительство адъютанту. — Он меня очень заинтересовал.

— За ним уже послали, мой генерал. Но тут один молодой человек из Манилы настоятельно просит аудиенции. Мы ему сказали, что у вашего превосходительства нет времени и что вы приехали сюда не аудиенции давать, а посмотреть город и процессию. Однако он ответил, что ваше превосходительство всегда находит время для восстановления справедливости…

Его превосходительство с удивлением взглянул на алькальда.

— Если я не ошибаюсь, — ответил с легким поклоном алькальд, — это тот самый юнец, который сегодня утром поссорился с отцом Дамасо из-за проповеди.

— Опять ссора? Видимо, этот монах задумал возмутить всю провинцию? Может быть, он полагает, что он тут правит? Скажите юноше, пусть войдет!

Его превосходительство нервно ходил по залу из угла в угол.

В прихожей ожидали несколько испанцев, а также военные и представители власти города Сан-Диего и соседних селений; собравшись кучками, они беседовали и спорили. Явились сюда и все монахи, кроме отца Дамасо, желавшие засвидетельствовать свое почтение его превосходительству.

— Его превосходительство генерал-губернатор просит ваши преподобия немного подождать! — сказал адъютант. — Входите, молодой человек!

Манилец, тот самый, который не видел разницы между тагальским языком и греческим, вошел в зал, бледный и трепещущий.

Присутствующие не могли опомниться от изумления: должно быть, его превосходительство сильно разгневался, если заставил монахов ждать. Отец Сибила промолвил:

— Мне не о чем с ним говорить! Я зря теряю здесь время!

— Я того же мнения, — добавил один из августинцев. — Уйдем?

— Не лучше ли нам все-таки узнать, что он думает? — спросил отец Сальви. — Мы к тому же избежали бы скандала и… могли бы напомнить ему… о его долге… по отношению к церкви…

— Ваши преподобия могут войти, если желают! — сказал адъютант, провожая юношу, который не знал греческого; теперь лицо этого юноши сияло от удовольствия.

Брат Сибила вошел первым, за ним шествовали отец Сальви, отец Мануэль-Мартин и другие священники. Все смиренно поклонились, один только отец Сибила, даже кланяясь, сохранял несколько надменный вид; отец Сальви, напротив, согнулся почти вдвое.