Не проспать восход солнца

...Нелегальная марксистская группа выпустила журнал «Наша мысль», дискуссия о войне занимала в нем центральное место. Затем была напечатана на шапирографе листовка. Ее разбросали на Чижовке, в районе казарм».

В 1915 году в нелегальную марксистскую ученическую организацию влились люди, «игравшие затем очень активную роль, — пишет Рабичев, — Митя Белорусец, Николай Карасевич, Шура Кольнер, затем Ася Тенихина, Зина Прищепчик, Блюм (Русаков), Зина Бодина и другие.

Эвакуация двух литовских гимназий в Воронеж прибавила нам новых товарищей. Среди них особенно выделялся Янонис, социал-демократ, большевик...»

Спрашиваю Дмитрия Михайловича Белорусца:

— Каким вам запомнился Янонис?

— Серьезный, глубокий человек. Была в нем необычайная притягательность. Обаяние личности.

Вот уже второй раз слышу я — личность. Таким было первое впечатление о нем матери Дьяковых, так проносит его в памяти Белорусец. Богатая личность, яркая индивидуальность.

— Какую роль играл он в русском кружке?

— Его роль выходила далеко за рамки кружка. Я не все знал тогда.

Не знал Белорусец о связи Янониса с заводами. На этот счет соблюдалась очень строгая конспирация. Но как же дороги теперь самые скупые сведения!

Мы с Дмитрием Михайловичем возвращаемся к воспоминаниям Наума Рабичева. Пишет он, что ядро марксистской группы молодежи, собиравшейся в доме Дьяковых, стало называться «Центральной комиссией». Пронюхавшие об этом эсеры потешались, говорили, что гимназисты-эсдеки учредили в Воронеже свой Центральный комитет.

А смеяться-то было и нечему. Пусть имя звучало излишне громко, но работу центральная группа развернула серьезную. Во все легально возникшие ученические кружки обществоведения она дала своих руководителей. Кружки были начальные и повышенного типа.

По существу, складывалась уже разветвленная организация, еще не большевистская, но охваченная большевистским влиянием.

Изредка удавалось устраивать литературные вечера, не то чтобы платные, а с добровольными сборами. В пользу политических узников.

— Так вот, как тогда бы сказали, ваш покорный слуга особенно популярен был исполнением стихов Ивана Рукавишникова.

Слегка откинув голову, Дмитрий Михайлович начинает декламировать:

Давайте грезить:
вот знамя белое...

Ну там дальше идиллия, всеобщее братство, в человецех благоволение, а потом расправа с обманутыми, их бессильный гнев, отчаянье, жажда отмщения. К концу такое крещендо:

И слышу дикий крик:
«О, будьте прокляты!»
Не знаю я, кому и кто кричит.
И вижу я теперь: не знамя белое,
А знамя красное, как зарево, горит.
И хочется и мне кричать:
«О, будьте прокляты!»
Бежать и оставлять кровавый след.
И хочется поднять бокал вина безумного,
Вина кровавого.
И пить и пить за красный цвет!

— В сочетании с вашей алой косовороткой это, конечно, было ужасно р‑революционным! — чуть-чуть иронизирую я.

— У себя, — без тени обиды говорит Белорусец, — мы к этому относились уже критически. Тут ведь явный привкус эсерства. Но с эстрады звучало очень эффектно. Всегда шквал аплодисментов!

— А со стихами Янониса выступал кто-нибудь?

— На таких вечерах — нет. Он ведь писал по-литовски. В доме Дьяковых его стихи читал Франк Станкевич и переводил прозой. Иногда пытался зарифмовать, но, пожалуй, за это ему браться не стоило.

О том, какой Янонис большой поэт, русские товарищи узнали не сразу. Но сам Юлюс жаждал говорить языком поэзии не только со своим литовским народом. Ради этого он в Воронеже начал писать стихи и по-русски.

Так вот о библиотеке... Дмитрий Михайлович считает, что Рабичев в несколько раз завысил количество книг, которыми располагал кружок.

Было их всего штук двести. Ну и еще брошюры. Хранилось все у Дьякова. Но когда появилось предчувствие, что он на подозрении у полиции, большая часть литературы была перенесена к Белорусцу.

— Кропоткина мы на затравку давали. Потом уже коллективно разбирали «Три формы революции» Каутского, «Женщину и социализм» Бебеля. После этого переходили к «Коммунистическому манифесту». Затем Плеханов — «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю». Разбирали вопросы, связывающие философию с историческим материализмом. Самостоятельно и в кружке прорабатывали «Анти-Дюринг» и «Диалектику природы». Доклады, кроме главных наших руководителей, делал Коля Карасевич, потом и я. Все мы были прикреплены к кружкам. Направленность была взята такая: пропаганда идей социализма с позиций социал-демократов, большевиков.

Иногда, очень редко, доходил до нас из Женевы «Социал-демократ» на папиросной бумаге. Была брошюра о Циммервальдской конференции. Маркс — «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», Ленин — «Развитие капитализма в России», «Материализм и эмпириокритицизм». В общем, потребность в литературе росла, а ее не хватало.