Не расстанусь с коммунизмом. Мемуары американского историка России

Мне все еще помнятся эти промозглые, бессолнечные среды, дни с предощущением зимы, повисшем в воздухе. Я вместе с почти сотней других учеников плетусь в Хавемейер-Холл, желая впитать мудрость этого гениального человека, который, к сожалению, едва ли проживет еще год. Я покорно записывал то, что едва понимал: «Механический материализм предполагает, что Человек – это машина. Если это так, мы должны спросить, что делает машину негодной и как ее можно заменить?»; «Разница между чувственной деятельностью и мыслительной деятельностью – это деятельность человека, которая является объективным процессом (деятельностью)»; «Максимально возможное сознание, которым обладает группа, может быть определено как то, за пределами которого группа меняет свою природу». И, сразу же после этих неясностей, другое: «Крестьяне, например, не могут сразу воспринять идею кооперации. Таким образом, Ленин поддержал движение за захват земли».

Гольдман изрекал эти максимы на английском с сильным акцентом, обильно сдобренным французским и галлицизмами. Рядом с кафедрой всегда стояла пара аспирантов, которые переводили задаваемые вопросы на французский, чтобы маэстро мог их понять, а затем, как правило, переводили на английский его длинные ответы на французском. Я написал курсовую работу на тему «Коллективный субъект и товарный фетишизм в марксистской мысли», опираясь на некоторые работы Маркса, дополненные Георгом Лихтхеймом и «Основными течениями в социологии» Арона[38]. За курс я получил четверку, может быть, слишком щедрую оценку. Поскольку гольдмановская версия социологии звучала на языке – с сильной примесью Декарта к тому же, – который мне было трудно понять и принять[39]. История, полагал я, позволяет мне говорить своим собственным голосом, даже когда я вступаю в диалог с голосами из прошлого.

Здесь стоит уточнить, что я подразумеваю под «своим собственным голосом». Я имею в виду именно поиск связей с «голосами из прошлого». Выход за пределы собственного опыта в пространстве настоящего, в котором вы присутствуете, кажется – и, насколько я помню, всегда казалось, – наилучшим способом преодолеть свою смертность. Связь с людьми, которые были до нас, – их артефактами, их культурой, их словами, – радикально расширяет наше представление о том, кто мы такие и на что мы способны. История как наука, как я начал считать, уже будучи студентом, способна на это лучше, чем что-либо иное. Теперь я мог бы добавить, что антропология и великая художественная литература тоже обладают такими возможностями.

Фото, сделанное в Колумбийском университете. “Newsweek”, 15 июня 1970 года. Я справа. Фото Бернарда Готфрида

По мере того как я обретал собственный голос, постепенно и мучительно обретало зрелость мое «я». К лету 69-го мои письма Джинне были заполнены новостями о репрессиях против «Черных пантер» и внутренних распрях в SDS («Они в полной заднице, и это только начало»). «Многие из моих друзей по университету сейчас отбывают 30-дневный срок», – добавил я, вероятно, имея в виду Стю Гедала и немного преувеличивая. Также я упомянул «гребаную “четверку”», которую мне поставил Северин Бялера по курсу коммунистической политики, «курсу с устным экзаменом… ублюдок!». Значит, я все-таки волновался об оценках.

1 июня 1970 года Колумбийский университет чествовал нескольких ученых и одного назначенца президента Ричарда Никсона, Артура Бернса, руководителя Федерального резерва. Несколько сотен выпускников в знак протеста покинули церемонию вручения дипломов и провели свою собственную, потому что президент Эндрю Кордье отклонил просьбу о включении в число ораторов историка из Бостонского университета и антивоенного активиста Говарда Зинна, защитившего диссертацию в Университете Колумбии в 1958 году[40].

Я попал в кадр фотографа из «Newsweek» в начале альтернативной церемонии.

Глава 3 Оксфорд и Москва

Лето 1970 года я провел в Западной Европе с Мелейн, своей девушкой из Барнард-колледжа, с которой я познакомился в классе Джозефа Ротшильда. С другой парой из колледжа, Ричем и Бобби Полтон, мы отлично провели полтора месяца: катались на их почти новом «фольксвагене-1600» по Франции, Италии, Швейцарии и Испании, ночевали в хостелах и сполна отдавали в каждом местечке дань местным красотам и кулинарии[41]. Потом мы с Мелейн поехали в Израиль, где она должна была поступить в Еврейский университет в Иерусалиме, и после нескольких неловких недель, проведенных в стране, которую я не понимал и не любил, я улетел в Лондон, чтобы за несколько дней отойти от поездки, прежде чем сесть на уютный английский поезд до Оксфорда.