Не расстанусь с коммунизмом. Мемуары американского историка России

Что подпитывает дружбу? Мы с Габи дружили еще много лет после того, как разъехались. Но потом она сошла на нет. Исчезли ли прежние узы под натиском возникших различий в политических взглядах и культурных вкусах? Или это просто случайность – после первой поездки в Израиль в 1970 году я никогда не отваживался поехать туда снова, а когда мы с Габи встретились в один из его нечастых приездов в Штаты, в том числе во время поездки в Ист-Лансинг, которую я помог организовать, нам не удалось преодолеть неловкость, возникшую в наших отношениях. Напротив, моя дружба с Ивом Шарби, который приехал из Парижа писать диссертацию по истории французской демографической теории, с годами только крепла. Ее не нарушила даже чрезвычайная общительность Ива: это навык, как он однажды объяснил, без которого не мог бы обойтись приехавший во Францию из Туниса еврейский мальчик шестнадцати лет без каких-либо связей. Многие Сигельбаумы пользовались гостеприимством его и его жены Вероники, и я несколько раз принимал Ива у себя в Ист-Лансинге.

Гораздо позже возникла дружба с Марией (Меной) Филоменой Моникой из Португалии, которая написала диссертацию по социологии, а затем вернулась на родину, чтобы занять должность в Лиссабонском университете. Эта потрясающе привлекательная женщина, всего на четыре года старше меня, но намного опытнее в жизни, меня просто поразила. Когда мы встретились, у нее были муж (с которым они уже почти расстались) и двое детей, о которых заботилась ее зажиточная набожная католическая семья в Лиссабоне. Хотя она никогда не отвечала мне взаимностью, она, по крайней мере, терпела мои знаки внимания, тем временем выстраивая теплые, пусть и платонические, отношения с Габи. Как она написала в своих мемуарах, у нее было довольно много поклонников, каждый из которых превосходил другого (и, конечно, меня!) в учтивости [Monica 2005]. Я потерял связь с Меной после того, как покинул Оксфорд, и увидел ее снова только через тридцать пять лет, впервые приехав в Лиссабон. После этого мы начали переписку, которую я ценю за взаимную откровенность и привязанность.

Привилегированное, в сущности роскошное, существование, которое я вел в Оксфорде, включало и занятия спортом – видами как знакомыми, так и незнакомыми. Я никогда бы не тратил время на футбол, игру, правила которой я едва знал, если бы меня не обманул Роджер Бру, англичанин, который изучал Латинскую Америку.

Вот как мы поговорили как-то вечером в комнате отдыха первокурсников:

РОДЖЕР: Льюис, ты в баскетбол играешь?

ЛЬЮИС: Ну да.

РОДЖЕР: Мы собираем команду, и нам нужен кто-то, кто умеет прыгать, кто-то с сильными руками.

ЛЬЮИС: Согласен.

РОДЖЕР: Класс! Будешь голкипером в нашем футбольном клубе. ЛЬЮИС: А?

Навряд ли я сыграл больше пары игр. Думаю, мы проигрывали, но не расстраивались[42]. Теннис мне был роднее, и впервые в жизни я мог играть на травяных кортах в близлежащих университетских парках, бесплатно, когда бы я ни захотел и смог убедить кого-нибудь поиграть со мной. Я нашел добровольного партнера – Дика Менакера, еще одного племянника Пита и Энге, который учился на курс старше в Колумбии, а потом в Оксфорде. Дик играл в одиночных играх в Колумбии, надев специальное приспособление на протез правой руки, чтобы подавать мяч. Он играл яростно и более чем умело, и тот день, когда мне удалось победить его на этих прекрасных университетских кортах, возможно, стал кульминацией моей карьеры теннисиста. Когда дело доходило до политики, Дик не был похож на своих дядей. Он был сторонником либерализма, который я инстинктивно отвергал за пренебрежение социальной несправедливостью и излишние опасения по отношению к коммунизму. Либералы были у власти не только в Вашингтоне, но и в научных кругах, в судах и в корпоративной Америке. Дик, студент-юрист в Оксфорде, казалось, слишком хотел присоединиться к «правящей элите» Ч. Райта Миллса. Если подумать, я благодарен Дику и его коллегам, потому что они помогли мне лучше понять себя. Они заставили меня понять, что я не мог бы вписаться в их круг.