Не расстанусь с коммунизмом. Мемуары американского историка России

Советские и западные историки никак не сходились в вопросе, произошла бы революция (в частности, в ее большевистской форме), если бы не было войны, но жар этих споров начал рассеиваться еще до конца Советского Союза. Действительно, вопрос, почему вообще произошла революция, перестал представлять какой-либо интерес после 1991 года, если не раньше. Пока столетний юбилей революции не вернул внимание к этому событию, интерес к ней сохранялся в кругу историков, приверженных разбору ее детальных подробностей, о чем они сообщали на ежегодных собраниях в Англии или паре рабочих групп на съездах AAASS (Американской ассоциации содействия развитию славянских исследований), крупнейшей организации славистов в Соединенных Штатах (сейчас, с 2010 года, – ASEEES, Ассоциация славянских, восточноевропейских и евразийских исследований).

Столетие революции вызвало всплеск юбилейной активности. В самой России правительство сделало все возможное, чтобы проигнорировать это событие, но интеллектуальное любопытство и желание честно воссоединиться с прошлым своей страны оказались неудержимыми. Приведу лишь один пример: предприимчивый журналист Михаил Зыгарь собрал технически подкованную команду для запуска веб-сайта «Проект 1917». С ноября 2016 года по 18 января 2018 года веб-сайт ежедневно обновлял записи из дневников свидетелей и участников событий вековой давности [Project 17][57]. Доступ к революции в режиме реального времени оказался благом для преподавания ее истории, я и воспользовался им в последний раз весной 2017 года. Другие публикации варьировали от интеллектуально стимулирующих до тенденциозных. Серия «Красный век», опубликованная в «Нью-Йорк таймс», давала представление о долгосрочных глобальных последствиях революции. Примечательно, что по крайней мере некоторые из них представлены в положительном ключе. Сравните это с преобладанием публикаций, где большевики представлены как не что иное, как преступное сообщество, революция – в лучшем случае как «трагедия», а ее долгосрочные последствия – не более чем плачевные. Новая биография Ленина, составленная к юбилею, типична для такого подхода [Sebestyen 2017]. В то же время некоторые историки оказались на высоте. Цуёши Хасэгава в своей книге «Преступление и наказание в Русской революции» [Hasegawa 2017] проливает новый свет на феномен, который ранее изучался лишь поверхностно. Много лет назад я был у Цуёши (Тоши) в его доме в Санта-Барбаре, и мы возобновили наши отношения, начавшиеся в тот год, который мы оба провели в МГУ «Тоши, к чему стремиться?» – спрашивал я его, когда мы сидели в залитой солнцем гостиной с видом на апельсиновое дерево, которое росло так близко к дому, что можно было его потрогать из окна. Приятно видеть, что в своем идиллическом окружении Тоши мог создать качественный исторический труд. Энди Виллимотт, молодой британский историк, по-новому, неординарно рассматривает революцию как освобождение городской молодежи, которая воспользовалась возможностями, чтобы достаточно практично изменить свою жизнь [Willimott 2017]. А Дайана Кенкер, чья диссертация и первая книга посвящены московским рабочим во время революции, дает еще одно блестящее подтверждение тому, что издавна вдохновляет ее и других исследователей [Koenker 2017][58].

В течение последних двадцати лет преобладал взгляд на революцию как часть «континуума кризиса», который начался если не с революции 1905 года, то по крайней мере с 1914 года, на связь этого кризиса с «модерностью» [Kotsonis 2000; Holquist 2002; Beer 2008]. Вопрос о том, что составляло модерность, оставался открытым. Некоторые историки подчеркивали культурную тревогу, вызванную ослаблением имущественных связей, индустриализацией и даже сексуальным раскрепощением; другие отмечали практики, восходящие к реформам 1860-х годов, например возросшую зависимость от технических знаний, использование статистики народонаселения в госуправлении и попытки применения универсальных законов науки. Таким образом, отношения между войной и революцией представлены как скорее фратернальные, нежели казуальные, как часть цепочки трансформационного модерна, который, по утверждениям историков, распространился на раннюю советскую эпоху [Sanborn 2003]. Я тоже пытался установить причинно-следственную связь между войной и революцией, но иного рода. Как ни трудно это представить, но, когда я писал свою диссертацию, имелось очень немного англоязычных работ по России, где бы анализировались социально-экономические процессы. Моя работа открыла новые перспективы, рассматривая в качестве субъекта торгово-промышленный класс, ключевой элемент того, что марксисты называют буржуазией. В главе, посвященной регулированию военной экономики, я, в частности, утверждал, что