Не расстанусь с коммунизмом. Мемуары американского историка России

Пусть недолгое, но это знакомство с реальными рабочими, делающими политику на местах, было волнующим. В числе прочего, я чувствовал, что встал на ту же тропу войны, что и отец в конце 1940-х – начале 1950-х. Ему и его товарищам по профсоюзу учителей противостояли мощные силы: антикоммунисты как либерального (или, как он никогда не уставал повторять, социал-демократического), так и консервативного толка. Болдырева и других шахтеров, которых мы пытались защитить, вряд ли можно обвинить в принадлежности к коммунистам, но в своей враждебности к сладким речам националистов и к демократии в версии ИСП АФТ-КПП они столкнулись с таким же осуждением. Кроме того, Лейн Киркланд, который стоял во главе ИСП с 1979 по 1995 год, несмотря на неоднократные выступления в 1970-х годах против стареющего, приспособленческого руководства АФТ-КПП во главе с Джорджем Мини, оказался достойным его преемником. Об этих перипетиях и их последствиях см. [Cowie 2010]:

Что еще могли поделать американские рабочие перед лицом проигранных войн, ржавых фабрик, ослабевших профсоюзов и истощенных родных городов? Один из ответов состоял в том, чтобы принять переосмысленный дискурс «новых правых» о том, что значит родиться в США: популистский национализм, защита семейных ценностей и традиционной морали [Cowie 2010: 364][108].

У нас тоже были разногласия с Болдыревым и другими местными активистами. Мы понимали, как корпорации, особенно в энергетическом секторе, манипулируют рыночными механизмами, и мы смотрели на вещи с гораздо меньшим оптимизмом, чем наши донецкие друзья, для которых рынок обладал магической аурой. Когда мы в мае 1991 года брали интервью у Макарова и других руководителей донецкого стачечного комитета, мы спрашивали, как они относятся к переходу угольной промышленности крыночным отношениям. «Положительно. Наше отношение положительное», – ответил один из них [Siegelbaum 1995b: 120]. Это и неудивительно; как я позже писал в своем анализе «сложного положения шахтеров в Советском Союзе и бывших советских республиках», «цена угля административно устанавливалась в размере, который не имел никакого отношения ни к спросу, ни к издержкам производства». В рамках советской политики предоставления дешевой энергии своим предприятиям система «плановых потерь» означала, что шахтеры зависели от субсидий («подачек») от Министерства угольной промышленности, и эту зависимость, горькую и обидную, они характеризовали как «феодализм министерства» [Siegelbaum 1997а: 5]. Поэтому такими важными им представлялись требования разрешить предприятиям горнодобывающей промышленности продавать свою продукцию «по мировым ценам» и позволить шахтам сохранять у себя большую часть их доходов (или, как говорил Валерий Самофалов в мае 1991 года, «Шахты, все шахты, не должны спрашивать у Союза или республик разрешения, чтобы поднять цены на уголь. Они должны сами это решать» [Siegelbaum 1995b: 114– 115]). Для них ценность их продукции была самоочевидной и поэтому должна была стать их наградой. Как сказал один активист Стивену Кроули: «Рынок таков: я зарабатываю сам, покупаю сам, продавая свою рабочую силу» [Crowley 1997: 136][109].

Не думаю, что кто-нибудь, и особенно сами шахтеры, задумывался о том, что сейчас кажется само собой разумеющимся, – об экологии. Ветряные и солнечные электростанции, другие альтернативные источники энергии уже тогда бросили вызов гегемонии угля в Западной Европе и Северной Америке, и защитники окружающей среды в этих частях света вынудили руководителей угольных компаний мириться с этим. Но в Советском Союзе и бывших советских республиках у экологов было много других проблем: безопасность атомных электростанций после аварии на Чернобыльской АЭС в апреле 1986 года, предотвращение высыхания Аральского моря, сокращение среды обитания для дикой природы и борьба с таким одиозным проектом, как поворот вспять течения северных рек. Таким образом, уголь оставался хозяином положения, тогда как те, чьи средства к существованию зависели от угля, подливали масло в огонь политической нестабильности.