Не родись красивой...

— Понимаешь ли, с годами соотношения возрастов меняют не только свой внешний вид, — растолковывала мама дочери. — Одно дело двадцать и двадцать девять: оба в расцвете. А совсем иное — пятьдесят лет (мужских!) и шестьдесят (женских!). Он все еще цветет, лишь более зрело, а она сопротивляется годам у всех на виду или отдается во власть перезрелости… Букета не получается: свежие цветы с увядающими не сочетаются. — Тогда мама еще не знала и не догадывалась, что дочь невольно воспользуется ее женским опытом. — Я не стала ждать пятидесятилетия твоего папы и своих шестидесяти… И пожелала ему цвести где-нибудь в другом доме.

Полина Васильевна не сомневалась, что так все равно случится — и облегчила мужу его задачу.

Отцы чаще всего дорожат теми детьми, матерей которых в данное время любят, — и папино обожание прописалось по новому адресу.

Маша же, по ее собственной воле, соединилась и с маминой фамилией, отторгнув отцовскую.

Так как не существует на свете ни единой бесконфликтной судьбы, не было, пожалуй, в больнице и ни одного Машиного коллеги, который бы не попросил у Полины Васильевны «квалифицированного совета». Возникали и глобально неразрешимые ситуации, которые Полина Васильевна упрощала и делала разрешимыми.

Прежде всего она устремлялась на выручку униженным и беспомощным. Ибо слабые более других нуждаются в силе.

Маша была похожа на маму. Но в ней было больше очарования, а в маме — снисхождения и терпимости.

А потом внезапно неврологическую больницу решили превратить в психоневрологическую.

— Психиатр же у нас в больнице только один: это вы, Мария Андреевна, — с непонятным торжеством, хоть как бы и мимоходом, констатировал в коридоре Вадим Степанович. — И напрасно возражаете против моей инициативы.

— Уже донесли?

— От слухов не убережешься… А у меня к вам только просьба: не отказывайтесь! Я сделал это… для вас.

— Для меня?!

— Вы же, повторюсь, психиатр. И отныне это будет ваша больница!

Маша считалась неповторимым специалистом по возвращению памяти тем, у кого ее, как говорится, отшибло. Именно отшибло, потому что истоком болезни почти всегда были жизненные удары. Это требовало предельной сосредоточенности не только на болезни, но и на биографии пациента. Ибо причиной недуга чаще всего и была судьба. Память — пусть нехотя, сопротивляясь, — но возвращалась. Маша обладала, как определили еще в институте, и гипнотическими возможностями. Первым это открыл не глава кафедры, а один из ее поклонников. «Ты загипнотизировала меня!» — восторгался он на первом курсе. «Разгипнотизируй меня, пожалуйста. Ты обязана!» — требовал он на всех остальных курсах, поскольку влечение его было безответным.

Маше не удавалось разгипнотизировать и других многочисленных вздыхателей, потому что в гипнотическое состояние на самом-то деле вогнала их не она, а власть женской обворожительности. Бороться же с «властью» почти бессмысленно. И в этом случае тоже.

Пациенты — дело иное… Тут Маша уверовала в свои способности. И после ее магических — иногда очень долгих — стараний больной, считавшийся «не в себе», к себе возвращался.

Концентрировать столько сил и внимания на одном пациенте в больнице также считалось признаком ненормальности. Но Маша избавиться от своего «заболевания» не могла.

— Уделять такое количество времени одному психу — это дикость! — упрекал Машу на больничных летучках заместитель главного врача, которого все звали резко и коротко «зам». — Расточительно и неэффективно!

— А эффективно было посвящать целый роман одному «идиоту» по фамилии Мышкин? — возразила однажды Маша.

— Вот именно: достоевщина! — вскипел «зам» Парамошина, так как Маша уже была «другому отдана» и, по сведениям «зама», намеревалась «быть век ему верна».

— Что вы возитесь с каждым, как с писаной торбой?

Сравнивать больных с предметами и вещами было его привычкой. Были у «зама» и другие дурные наклонности. Он, к примеру, почти непрестанно грыз ногти. «Вгрызается в проблему и догрызается до ее решения», — съехидничал как-то Вадим Степанович. Маша давно приметила, что грызть ногти — это манера скверных людей. Когда «зам» принимался за свои ногти, она брезгливо прикрывала глаза.

Один человек оценивает другого, как правило, исходя из того, как этот другой относится персонально к нему. Иной и подлецу приписывает ангельские достоинства из-за того, что лично ему подлец благоволит. И, напротив, ангела кое-кто норовит объявить дьяволом, если по отношению к нему ангел своих ангельских качеств не проявляет.

«Зам» был, кажется, единственным мужчиной в больнице, которого Машины женские, да и все остальные, достоинства не притягивали, а, наоборот, годами отшвыривали в бездну негодования: она стояла между ним и главным врачом. Одна фраза, сказанная ею Вадиму наедине, способна была разрушить своекорыстные замыслы «зама». То была преграда, которую даже изощренные прыткость и приспособляемость преодолеть не могли.

Но ситуация изменилась — и «джинн» несовместимости выскочил на поверхность.