Не родит сокола сова (Сборник)

Бродяги опешили, но как узрели перед собой крутоплечего, отчаянного парня, попустились бутылками, и, ворча, огрызаясь, словно голодные шакалы, побрели от старика, а тот, снова умостив сидорок на спине, низко поклонился Ивану:

— Спаси тя Бог, сыночек. Выручил, милок… Ишь сколь варначья-то развелось, никакого житья от их нету. Демохратия, леший ее побери… Да уж я бы и так отдал, а он, вишь, сразу в драку полез… Но спасибо тебе, сыночек, дай тебе Бог здоровья.

Старик перекрестил доброго паренька и пошоркал было в глухую арку гостиного двора, но тут Иван спросил:

— Дядя Гоша?.. Рыжаков?..

Старик обернулся, и, вроде не признавая земляка и сродника, вглядывался через настороженный прищур, но когда Иван назвал своего отца Петра Калистратыча Краснобаева, с которым Гоша выпил озеро вина, стариковы глаза вдруг оттеплили, и он признался:

— А ить я тебя сходу признал, Ванюха. Чую наш поговор… Да открываться не стал. Думаю, чего буду вязаться. А вдруг ишо и побрезгует…

— Да нет, почему… — замялся Иван.

— Ну, и ладно… Как мамка-то поживат?

— Да ничего пока, жива-здорова. Я только что от нее, из Хабаровска. У сестер живет…

— Слыхал я от Варушы Сёмкиной про мамку твою. И про тятьку слыхал, что помер, Царство ему Небесно… Мало, бедный, пожил. Водочка всё, язви ее в душу…

Иван давно уже схоронил Гошу Хуцана в своей памяти и стал забывать, а тут на тебе, будто не из каторги, – с того света вернулся.

— А вы давно были в Сосново-Озёрске?

— А я там и не был с той поры… — думая о своем, рассеянно отозвался старик, потом хотел что-то прибавить, но лишь досадливо махнул рукой. — Чо уж старую солому ворошить, коль сгнила?! Ты, милый мой, погоди тут, а я живой ногой забегу, а потом уж ко мне. Там и покалякаем по-стариковски… — улыбнулся увядшими, синеватыми губами, посветлел смельчавшим лицом, спеченным картошкой в уголье и золе жаркого, а теперь угасшего костровища. Иван еще раз диву дался: эко спалила жизнь мужика. — Ты шарамыжников-то пужнул, учуял я: нашенский, однако, еравнинский… поговор-то куда спрячешь. А в лицо-то не сразу признал — совсем, паря, свет из глаз выкатился, ослеп, можно сказать… Да тебя с бородой-то и не признать, вылитый дед Калистрат… Ну, ладно, погоди маленько, а я уж мухой, одна нога тут, друга там…

В самом деле, скоро он вышел из арки внутреннего двора гостинных рядов, поправляя на загорбке разбухший сидрок, от которого наносило сытным духом печеного.

— Вот, сынок, пришлось на старости лет дворничать, чтоб прокормиться. Пенсия — кот наплакал… Но я не жалуюсь… грех жаловаться… О, Господи, прости мою душу грешную… При «Пирожковой» числюсь, вот они мне кажин день пирожков горячих и подкидывают. Счас придем, чайку сварим, отпотчую земляка… Спасибо, сынок, что не отвернулся…

4

Они по-стариковски плелись в тени древних тополей, сырыми и сумрачными улан-удэнскими дворами, окорачивая путь; шли мимо беленых уборн и помоек, резко пахнущих хлоркой, мимо обывательских и купеческих домов с бурыми, трещиноватыми, но еще крепкими, толстыми венцами и карнизными кружевами; и выбрели к приземистому бараку, охваченному высокими, до самых окошек, завалинками, где желтели осевшие опилки. Рубленный из бруса на скорую руку, барак почернел, изветшал и казался бы нежилым, брошенным посередь собачьего пустыря, если бы кое-где за мутными окошками не пестрели простенькие ситцевые задергушки.

Старик обитал в затхлой конурке с провисшим, пузато отпученным потолком, с облупленными, давно не белеными стенами, смотрящими сквозь копоть и сажу. Штукатурка кое-где отвалилась, заголив угрюмые решетки… Громоздкий, черный шкаф межил жилье на крохотную куть, где мостился колченогий, самодельный стол, и на светелку, где в красном углу, на божнице, облепленной чайной золотинкой, возле пучка вербы и крашеных яичек поблескивали печатные иконки Спаса, Божией Матери, Николы чудотоворца, и желтел свечной огарок. В красном же углу притулилась и тумбочка, похоже, казенная, общагская, накрытая скатеркой, выжелтевшей, застиранной, там-сям подчиненной внахлест, а на скатерке красовалась толстая Библия в черном переплете, с золоченным крестом.

Вскипятив воду на ветхой спиральной плитке, заварив в алюминиевой кружке чай, старик отпотчевал гостя казенными пирожками с ливером; сам же, спохватившись, выпил бурое, почти черное снадобье, перед тем тряской щепотью перекрестив его, бормоча по изжульканной бумажке молитовку:

— Скорый в заступлении един сый, Христе, скорое свыше покажи посещение страждущему рабу Твоему Георгию, и избави от недуг и горьких болезней и воздвигни во еже пети Тя и славити непрестанно, молитвами Богородицы, едине Человеколюбче.

Выпив намоленное снадобье, переморщившись, старик вздохнул и с горечью оглядел свое скудное жилище, словно и повинное в его худом здоровье.

— Здоровьишко-то, Ваня, совсем прохудилось. Входит оно, паря, золотниками, а выходит пудами. Так от… Да и какое, Ваня, здоровье?! Всего жизнь порушила… Ну да, по грехам нашим…

Слушал Иван и, смущенно отводя глаза, дивился: Господи ты мой милостивый, Гоша ли Хуцан перед ним?!