Не родит сокола сова (Сборник)

Но тут же и сомнения одолели: ведь не святых, но грешников ради являлся Господь, и, может, старик выстрадал на вшивых тюремных нарах и в гнилом бараке, вымолил в церкви прощение, как разбойник Кудеяр?.. В услужливой памяти ожил дед по матери, Любим Житихин, забайкальский старовер. У Ванюшки тогда начиналось детство, а дед Любим, переваливший век, впал в детство, вот они, что старый, то и малый, спорили, не поделив вареные картохи. Узрелся памятливым оком дед Любим, и донеслось заунывно, приглушенно, будто с небес, как, тот отмашисто и двуперстно крестясь на древлие образа, громогласно рек нареченную молитву, а потом тянул в застолье «Кудеяра»:

Много разбойники пролили

Крови честных христиан…

– глубоко и сине запавшие в глазницы, очеса деда Любима яро округлялись, нагоняя страху на домочадцев; потом стариковский голос ник и осудительно выводил:

Вождь Кудеяр из-под Киева

Выкрал девицу красу…

Днем с полюбовницей тешился,

Ночью набеги творил.

Вдруг…

– дед Любим возносил очи к божнице и дрожким, страдальческим шепотом благовещал:

Вдруг у разбойника лютого

Совесть Господь пробудил…

«Может, и у старого Рыжакова совесть Господь пробудил?..» — вопрошал Иван неведомую силу в себе ли, над собой ли, но не слышал внятного ответа.

А сухой, сосновый и песчаный город уже кутался знойным маревом и не слышалась влажная прохлада с рек, а будто нахлынула смуглая монгольская степь, дохнула желтым зноем. Позванивали суетливые трамваи, отчаянно скрежеща на поворотах, и по нагорной, булыжной улице стекали потоки людей, выплескивалась гортанная бурятская речь вперемешку с русской, по-деревенски затейливой и терпкой; и уже виделось Ивану родное село, хотя трястись до него в пыльном автобусе от рассвета до темна, минуя степи и тайгу.

Иван, невольно разговаривая сам с собой, размахивая руками и качая головой, еще думал про старика, которого не мог слепить и срастить с Гошей Хуцаном; долго ворошил в памяти слезливые, постные стариковы речи, обходя злословия «супротив демохратов клятых», и опять изумлялся: неужли так поменялся земляк, гулеван и охальник, будто сказочно перекинулся через голову, и явился хоть и неряшливым, брошенным, но, вроде, и благолепным старичком. Хотя, поменялся ли, не перекинулся ли, словно оборотень?..

Бывало, менялись люди прямо на Ивановых глазах, менялись до неузнаваемости: вот знакомый художник – гулеван, каких свет не видывал, а гульба, как ведомо, волочится в обнимку с блудом, ибо подруги, не разлей вода; и вроде всё приятель в жизни пропил, и душу грешную заложил нечистому, можно сдыхать, как бездомная собака под забором. И Бог весть, как уж опустошенной душой, угарной головой надыбал тропу к храму посередь черной гари, затянутую едким чадом, но, так или иначе, ожил мужик, и не то что пить да кутить бросил, но и от самой жизни мирской почти отрекся, стряхнул ее, будто пыль с поношенных сапог. И так бывает… Как природный русак, не знал тот меры в грехе, доходил до смердящего края, будто крепким табаком накуривался до одури и зеленой рвоты, заглядывал и в могильную пропасть, – может, потому и раскаянье его было полным, до края. Те, кто в меру грешат, в меру и каятся, по мере их и благодать Бог отпускает. Иванов же знакомец так не умел, вот и весь без заначки ушел в веру.

При встречах Иван с радостным дивление слушал художника …тот и художество бросил: дескать, искусство — от искуса демонского… слушал Иван, и, как в храме, угнетался своей многогрешностью. Но в случае с художником он не сомневался, что тот за Христа примет любое страдание, как благодать Божию; тут же, со стариком Рыжаковым все выходило мутно, вязко, — слишком уж нынешнюю благостную обличку заслоняло красное, лоснящееся лицо Гоши Хуцана, а постные речи перебивала богохульная соромщина, какой так славился сельский охальник. Прежние видения, хмельные речи мешали поверить в нынешнего старика, вроде и приобщенного… А потому ничего кроме жалости — жалости брезгливой — Иван не вынес из встречи и не поверил, не внял благочестивым стариковским говорям, — вор слезлив, а плут богомолен.

«Но, может, я ошибаюсь? — мучал себя неразгаданным.— Мало верю чудесам духовного перевоплощения, — слишком рассудочен. А потом, нельзя же человека бесконечно судить за былые прегрешения. Кто не без греха?! Лишь Господь… Опять помянулся разбойный Кудеяр, у коего в загашнике грехов скопилось, что блох у бобыля, который по году в бане не моется, да грехи страшнее и смертнее, чем у Гоши, коль монастыри, кощунник, разорял и монашек к блуду принуждал, а ведь покаялся… Как это в песне?.. «Господу Богу помолимся, будем Ему мы служить. За Кудеяра-разбойника будем мы Бога молить…» Хотя, наверно, есть такие грехи… Ну, да Бог ему судья, как и нам всем…»