Не-Русь

— А что делать-то, Андрейша? Деваться-то куда? Аким Яныч меня принял. Место в доме своём дал. Накормил, обогрел. Он-то — не ты, он-то человек добрый. Приветил, сыном назвал. Честью своей супружеской даже… Вот, выучил-выкормил. В люди вывел. А ты-то где был? А? «Большой брат»…? С весёлыми бабёнками ласкался-миловался? Честь-доблесть свою воинскую тешил-радовал? А? Сам-то ел сладко да спал мягко, а про родную кровинушку, сироту бездольную, неприкаянную и не вспоминал. Ну, конечно — у нас же заботы-дела государственные! Мы ж-то, князья достославные — должны обо всём вообще… радеть. В целом, в загали, овхо и… и инклюзивно! Где уж конкретным ребёнком-дитёнком озаботится! Экая мелочь мелкая! Хоть бы и родная кровь — а и тьфу на неё. А ведь именно тебе-то и головой подумать, сердцем почуять. Ведь семя отца твоего — не в холопку-подстилку безродную-безвестную пролилося. Ведь твоей жены сестру замуж за тридевять земель за старого мужа выдали. Ведь ушла невестушка не праздная, двенадцати годков, а уж с дитём под сердцем. А вы все… Все! И Юрьевичи и Кучковичи! — Ребёнка с души выкинули! Наплевать да растереть! Будто и не было. Ну, ладно батюшка твой. Он-то пить да гулять известный любитель был. Но ты-то, Андрейша! Как ты мог?! Про родную кровь позабыть, не озаботится…

— Что?! Ты мне выговаривать будешь?! Да у моего отца таких пащенков… в каждом придорожном селе по парочке! В Суздале такие, вон, толпами бегают…

— Ой ли? Такие да не такие. Ты ж, говорят, брата своего Ивана сильно любил-уважал.

Андрей, уже разозлившийся, уже ощутивший свою вину от небрежения своим сводным братом, да ещё — племянником по жене, раздражённый привкусом справедливости в упрёке, уже принявший позу отстранённого и грозного повелителя, уже, подсознательно реализуя свои желания, твёрдо, в охват, как перед ударом, взявший рукоять меча… вдруг остановился, замер. Распахнул глаза.

— Тебя… тебя как звать-то?

И замер, уже зная и понимая ответ, сводя вместе уже известное и получая в своём мозгу, загруженном религиозными, из разных концепций, священных текстов и преданий, обрывками и ошмётками, новое… ещё не знание, но подозрение, предположение…

Глава 342

— Именно так, брат мой Андреюшка. Иваном меня звать. Вы ж на сороковины смерти брата твоего, княжича Ивана Юрьевича, туда, в Кучково, съехались. Сороковины упокоенному Ивану отвели, нового… «ивана»… вот, стало быть, зачали.

Переселение душ?! Прямо здесь?! Души его собственного, хорошо знакомого и любимого брата?!

Душа человеческая сорок дней ходит по земле, подобно сыну божьему, бродившему по миру дольнему и учившему апостолов уже и после вокресения, но до вознесения. Так в Писании сказано, это ж все знают! Почему и поминают умершего на сороковой день.

Вот тут его проняло. Вот тут он перестал наглаживать меч, намертво вцепился в него пальцами. А в меня — глазами.

Я ласково, чуть покровительственно, как старший — младшему, как умудрённый — неуку, улыбнулся ему. И опустил глаза:

— Не взыскуй ложных истин, Андрей. Одна, та душа, пошла на небеса. Другая же послана была на землю. В тот же час. Встречались ли они у ворот святого Петра, беседовали ли, жребиями своими поменялись ли… Кто знает? Сказывают, что когда ангел, принёсший на землю новую душу, помещает её в дитя, то прикасается пальцем своим вот сюда. Дабы забыла душа человеческая, известное ей прежде.

Я ткнул себя пальцем в ямочку на подбородке.

Сам ангела за работой по формированию подбородочной кости младенцев — не видал, врать — не буду. Но в книгах — читал, могу сослаться на авторитетные источники. Связка: зачатие-душа — не синхронна. Душа, по канону, помещается в человека в момент рождения, а не зачатья. Но издавна есть и другие версии.

«Час зачатья я помню неточно» — было уже чем запомнить. Хоть бы и неточно.

— Видишь? — След глубокий. О былом… ничего не ведаю.

Как всегда у меня — ничего кроме правды: ямочка — есть, про покойного княжича Ивана Юрьевича — ничего не помню.

Андрей замер, приглядываясь в полутьме шатра к указанной мною части лица. Потом, оставив, наконец, непрерывное жмаканье святой железяки, инстинктивно пощупал свой подбородок. Понял, что на ощупь ничего не поймёт, зеркала здесь нет, разозлился за собственную глупость и «попёр буром»:

— Лжа! Брешешь! Небылицы! Лишь бы из-под топора выскочить! Да где бы ты жил все эти годы..!

И — остановился. Под моим насмешливо-сочувственным взглядом.

— Не веришь? Не хочешь признать? Не нужен тебе живой брат Иван? Ну, бог тебе судья… А насчёт лжи… Спроси. Хоть Маноху того же спроси — у нас с ним дела были. Хоть в вотчину, в Рябиновку мою — сгоняй кого.

«Поезжайте! Поезжайте в Киев! И спросите: кем был Паниковский до революции?».

И в Киеве вам ответят: Паниковский был слепым. А в Рябиновке про лысого Ваньку-ублюдка каждый скажет: боярич-правдоруб.

— Я лжу говорить не могу. Заборонено мне. Вот ею.

Я кивнул на икону. И улыбнулся ей. Как давней хорошей знакомой. Нет, не подмигнул панибратски, просто чуть поклонился: приятно увидеться, поздорову ли…?

Вот так, приязненно улыбаясь Богородице, я продолжил: