Не самые хорошие соседи

А еще я так ухожу от мамы. Ненавижу, когда она пьяная и полусонная просто сидит за столом в кухне. Это как будто не моя настоящая мама. И в такие моменты я очень скучаю по отцу.

В один солнечный день, когда я еду мимо пригорка у сквера, кто-то окликает меня по имени. За строительным вагончиком сидят несколько человек, которых я знаю по школе.

— Фабиан, ты куришь? — спрашивает один из них.

На его бейсболке изображен вытянутый вверх средний палец.

— Ты получишь двадцать крон, если съешь это, — говорит другой в кепке с надписью «Адидас».

Он размахивает скрюченным окурком, и все смеются. Я тоже смеюсь. Самоубийство — не смеяться, когда другие шутят.

— У меня другая идея, — усмехается парень в бейсболке и машет мне, предлагая идти за ним. — Вот, — говорит он, показывая на красные дорожные конусы, расставленные четырехугольником за строительным вагончиком. Только подойдя к краю, я понимаю, что это яма. Довольно глубокая, примерно два на два. На дне видна желтая пластиковая труба. Между конусами натянута лента, означающая, что проход запрещен. Парню в бейсболке на это плевать.

— Если прыгнешь вниз, получишь сотню.

— Еще чего.

Я не идиот. Подхожу близко и заглядываю вниз. Глубина метра полтора, не меньше, может, даже два. Если прыгнуть, край окажется над головой.

— Триста? — предлагаю я.

Нормальный вклад в наши билеты до Калифорнии.

— Он чокнутый, — говорит парень в «Адидасе», а тот, что в бейсболке с пальцем, собирает с остальных деньги и пересчитывает замусоленные купюры.

— Двести шестьдесят. Они твои, если прыгнешь.

— Точно?

Легкие деньги. А меня они там не бросят. Не рискнут. А если рискнут, я буду орать, пока кто-нибудь не услышит.

— Клянусь Богом, — говорит этот в бейсболке и в подтверждение протягивает руку для пожатия. — Двести шестьдесят крон.

— О’кей, но деньги вперед, — говорю я.

«Бейсболка» медлит.

Я не дурак. Я понимаю, что они издеваются, но мне на это плевать. А на двести шестьдесят крон — нет.

Шуршащие купюры у меня в руке. Пересчитываю и кладу в карман шорт. Потом сажусь на корточки и прыгаю вниз. Придурок в бейсболке истерически ржет, все хлопают его по раскрытой ладони.

Яма реально глубокая. Подпрыгиваю с поднятыми руками и достаю только до края.

— Круто, Фабиан, — говорит тип в бейсболке. — А теперь тебе надо оттуда вылезти.

— Да уж как-нибудь.

Тоже мне, большое дело. Рано или поздно выберусь.

— Ну давай, Фабиан! Вперед! — орет «бейсболка».

Я делаю пару бессмысленных попыток. Встаю на цыпочки, тянусь вверх и наконец касаюсь пальцами земли. Опираюсь ногой на желтую трубу и хочу ухватиться руками за гравий. Вверху включены камеры телефонов и раздается гогот.

Я сажусь на землю. Не надо пытаться. Лучше сидеть и ждать, когда им надоест.

— Крошка Фабиан в яму упал, крошка Фабиан в яме пропал, — поет кто-то.

Все смеются и дразнят меня. Я стараюсь отключиться и думать о чем-то другом.

Но потом что-то наверху происходит, и все они вроде бы убегают в сторону площади.

— Эй, слышишь, подожди! Иди сюда!

Я прислушиваюсь.

Шарканье ног по гравию, перешептывание и новый взрыв смеха.

— Мы поймали редкого зверя, — заявляет «бейсболка». — Он тут.

Остальные ржут и свистят. Потом шаги приближаются, я встаю и смотрю вверх. На краю ямы стоит Вильям.

— Привет, — говорю я.

Из всех прохожих здесь оказался именно он.

— Помоги мне, — говорю я. — Они дали мне двести шестьдесят крон, чтобы я прыгнул, но я должен выбраться сам.

Вильям молча смотрит на меня.

— Дай руку, — прошу я и протягиваю ему свою.

— Давай! — шипит идиот в бейсболке. — Ну давай же, давай!

Остальных прямо корчит от буйной радости.

Я умоляюще смотрю на Вильяма. А он вдруг спускает штаны, и, до того как я успеваю среагировать, на меня сверху льется струя мочи. Запах креветок и металлический привкус во рту. Я отплевываюсь и фыркаю, глаза щиплет, но это не важно. Мне больно не от мочи.

Когда я открываю глаза, Вильяма уже нет, а вся компания стоит вокруг ямы, высунув ядовитые языки из приоткрытых ртов. Издевательский смех и включенные камеры.

— Иди сюда, — говорит главный дебил, присаживаясь у края и протягивая мне руку. — Я тебе помогу.

Я уезжаю оттуда на велосипеде. Скорее, скорее, прямо домой. В горле ком, мне трудно дышать, в глазах слезы.

Ненавижу. Все и всех.

Умываясь, не смотрю в зеркало над раковиной. Я не хочу себя видеть. Жирного, уродливого, отвратительного выродка.

Быстро прохожу мимо мамы и закрываюсь у себя с компом и наушниками. Но когда я начинаю мочить гадов-врагов на экране, злоба по капле уходит. Через полчаса в дверь стучит мама. Я выключаю экран и сажусь рядом с ней на кровати.

— Как ты, родной?

У меня нет сил притворяться. По моим щекам текут слезы, мама в отчаянии. У нее изо рта воняет кислятиной, но я все равно позволяю ей сидеть рядом. Я хочу, чтобы все было по-другому. Чтобы мы с мамой были другими.

— Мальчик мой. — Она обнимает меня, и я не убираю ее руку.

— Мама, почему живут такие, как я?

Я все делаю неправильно. Я не вижу никакого смысла продолжать.

— Но, родной, ты не должен так думать. Никогда.

Но не думать я не могу.