Не сотвори себе кумира

Сегодня, когда система трещит по швам и, надо надеяться, скоро окончательно рухнет, мы, да и не только мы, задаемся вопросом: что же с нами было? Что это — тупик логократии? Ужасная ошибка политических деятелей Октябрьской революции, ввергших страну в пучину трагедии, размеры которой превзошли самые страшные испытания, которые когда-либо выпадали на долю народов? Или все-таки несмотря ни на что мы на правильном пути?

Великое достоинство нынешнего времени в том, что теперь мы можем вслух задаваться такими вопросами. Однозначного ответа нет и, видимо, никогда не будет. Но что-то ясно уже и сейчас, и прежде всего — что само стремление построить общество по единому плану ущербно, ибо предполагает власть, которая нетерпима к многообразию мнений и идей в обществе, а именно количеством мнений и идей и определяется его творческий исторический импульс. Ленинская новая экономическая политика после жесткого периода "военного коммунизма" была решительнейшим поворотом к многоукладности нашей жизни. Теперь мы знаем, что без демократии, без гласности, без плюрализма это невозможно. Увы, тогда, в начале двадцатых, все получилось наоборот: под лозунгом борьбы за единство партии началось свертывание дискуссий, закончившееся расправой над инакомыслием и инакомыслящими. Нэп тяготел к демократии, а политическая власть — к тоталитаризму. В одной берлоге оказалось два медведя, и нэп был изгнан. Вместо реальной экономики запрягли принудительный труд, подстегнув его социальной, лозунговой демагогией. Это была всенародная трудовая повинность, выгодная только системе в лице ее сложившегося партийно-советского аппарата. В стране возникла ситуация, когда "целый народ, полагавший, что он посредством революции ускорил свое поступательное движение, вдруг оказывается перенесенным назад, в умершую эпоху…"*

Да, так не раз случалось в истории революций — когда они завершались по сути контрреволюциями. При этом идеал, двинувший вперед народные массы, как бы сохранялся, ибо он "исключительно только в будущем, а в настоящем человек имеет дело только с тем, что противоречит этому идеалу, и вся его деятельность от несуществующего идеала обращается всецело на разрушение существующего, а так как это последнее держится людьми и обществом, то все это дело обращается в насилие над людьми и целым обществом. Незаметным образом общественный идеал подменивается противообщественною деятельностью. На вопрос: что делать? — получается ясный и определенный ответ: убивать всех противников будущего идеального строя… В достижении общественного идеала путем разрушения все дурные страсти, все злые и безумные стихии человечества найдут себе место и назначение…"**

Книга Ивана Ивановича Ефимова — об этом. Впервые я прочел ее весной 1980 года, когда он принес рукопись в Лениздат, в редакцию историко-партийной литературы, где я тогда работал. О публикации ее в то темное издательское время не могло быть и речи. На свидетельские показания о сталинских репрессиях давно был наложен цензурный запрет, а Лениздат как раз был охвачен верноподданнической лихорадкой — ЦК КПСС разрешил ленинградскому издательству выпустить трилогию воспоминаний Леонида Ильича Брежнева. Большая честь и большое доверие… Другая история писалась тогда, но та, подлинная, что в воспоминаниях Ивана Ивановича, была как ожог, а рубцы от ожога — они навсегда. Я прочел рукопись и позвонил ему. Так мы подружились.

Первые страницы этой книги были написаны еще в памятном 1956 году, последние-в 1979-м. Вспоминать пережитое было непросто, — ведь до того целых шестнадцать лет Иван Иванович жил как бы не свою жизнь, а жизнь своего брата, и память была его врагом — в любой момент она могла его выдать. Теперь надо было восстановить то, что раньше он старался вытравить. Трудно давался и сбор необходимых материалов, так как документы о высшем образовании сгинули в архивах НКВД, и, чтобы быть пропущенным в Публичную библиотеку им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, приходилось каждый раз предъявлять справку о реабилитации, где было указано, что до ареста он работал в газете…

В 1967 году первый вариант рукописи был отправлен в журнал "Новый мир". Впрочем, особой надежды на публикацию не было: над самым популярным литературно-художественным журналом сгущались тучи, а Солженицын уже был в опале… Через два месяца пришел ответ, вполне характерный для того времени:

"Уважаемый Иван Иванович!

Ваша работа о репрессиях, потерях периода культа личности, вне сомнения, имеет немалую ценность исторического свидетельства, документа. Но, к сожалению, о публикации ее сейчас не может быть и речи. Надо сказать, что за последние годы мы получили сотни такого рода записок, написанных с разной степенью литературного умения, независимо от этого сильных, впечатляющих своим фактическим материалом, самим своим содержанием. Кое-что мы напечатали, кое-что отобрали на будущее. Однако публикация подобных материалов сопряжена с рядом трудностей, и прежде всего с тем, что журнал не может посвятить многие страницы "лагерной теме".