Не сотвори себе кумира

Сколько может выдержать такой режим нормальный человек? Неудивительно, что даже самые выносливые и стойкие арестанты, будучи ни в чем не виновными, довольно быстро "созревали" для признания в самых невероятных преступлениях, правильно решив, что хуже этого не будет нигде. Куда угодно, в любую Сибирь, на любую каторгу, хоть в преисподнюю, хоть к самому черту на рога, лишь бы поскорее выбраться из этого тюремного кошмара на вольный воздух холодного Отечества…

Утром, когда доходит очередь до нашей камеры, открывается дверной глазок и раздается привычная команда: "Подъем!" Поднимаемся, спешно собираем и укладываем на место свои измочаленные пожитки, готовясь к выходу в туалет-умывальник. Сейчас загремит дверь и прозвучит другая команда: "Выходи на оправку!"

Обитатели каземата, перегоняя Друг друга по гудящему стальному полу галереи, мчатся в нужник.

– Тише, тише, не нажимай, как бы кто на ходу не сделал, — осаживает благодушно настроенный надзиратель.

– Ас чего накопиться-то? Кормите не густо, — ответит кто-нибудь на бегу и проскочит в туалет. — Пустите меня, ребята, мочи нет с этой баланды! Пока моя камера была одиночкой, я мыл пол не чаще раза в неделю. С появлением первых товарищей последовал строгий приказ выполнять правила. И маленькое наше узилище весело и тщательно каждое утро вымывалось без особых хлопот. Теперь же, когда нас стало два десятка, утренняя уборка превращалась в забаву…

Едва прозвучит вызов на оправку, как два очередных мойщика с натугой отрывают от пола наполненную почти до краев трехведерную бадью и несут ее со всей осторожностью, чтобы не пролить, по галерее, к отхожему месту. Опорожнив и сполоснув как следует посудину, наливают в нее из-под крана холодной воды и тащат назад.

Вместе с парашей надзиратель водворяет обратно и всех обитателей камеры, обязательно пересчитав:

– Давай, давай, ходи веселее!

Снова втиснувшись в десять квадратных метров, все Девятнадцать жмутся к одной стене, перетащив туда и матрацы, и свое имущество. Двадцатый же, засучив рукава и подобрав до колен брюки, босиком начинает Мыть свободную часть.

Он трудится в поте лица, а остальные зубоскалят:

– Премию хочет получить от товарища Воронова!

– А что — получит. Воронов — он деятель добрый.

– Здесь заработал, а в Сибири выдадут!

– В Сибири всем выдадут!

Когда вымытая и вытертая половина подступает к нам, поломойщик торжественно предлагает:

– Прошу переходить на паркет!

И мы перебираемся на вымытую сторону, перенося и все наши пожитки.

– Хорошо помыто, ничего не скажешь, — похвалит кто-нибудь из нас.

– А ведь бабе своем дома никогда бы не стая мыть, не помог бы…"…

– Не мужское это дело…

Иной вдруг покритикует:

– Тереть потуже надо и отжимать! Нечто халтурить! Это тебе не в колхозе поденку отбыть.

– Я как раз не колхозник.

– Все равно поденщик…

Другой подскочит и шлепнет мойщика по тощему заду:

– Хороша бабка, только тоща и зря портки надела.

– А ну вас всех к черту! И без вас тошно, — беззлобно огрызнется поломой. — Вот как мазну этой тряпицей по физии! — И взмахнет в сторону насмешника мокрой тряпкой. Все шарахаются в поддельном испуге и шутят еще солонее.

Но вот некрашеный пол вымыт и вытерт, и дневальный смело стучит в окованную дверь:

– Господин Цербер, отворите, чтоб выплеснуть и помыться!

Если в эти минуты на галерее нет никого из заключенных других камер, надзиратель лязгнет ключом, выпустит дневального, который вынесет с напарником парашу, и вот она, наша матушка-выручательница, как мы ее называем, снова со звоном водворяется на свое место, то самое, где внизу сохранилась трагическая надпись, в отчаянии нацарапанная Пашей Лобовым: "И вы звери, умрете!"

Шмоны и закосы

Обыски, или шмоны, как их называют во всех местах заключения, происходили не реже раза в неделю и в самое различное время. И чего бы, казалось, искать у людей, тщательно обысканных при водворении тюрьму на лишенных контакта с другими камерами? Что может появиться у нас в таких условиях? И все же этот оскорбительный ритуал совершался регулярно и каждый раз неожиданно.

В камеру вдруг втискивалась четверка надзирателей, свирепо командовавших с порога:

– Встать!

– Разуться!

– Построиться в две шеренги!

Все мы поспешно разуваемся, вскакиваем с пола и, босые, молча становимся в ряды посредине камеры. Тройка надзирателей торопливо осматривает мешки, одежду и все, что оказалось на полу, старательно вытряхая из сумок какой-то мусор. Ощупывают карманы и складки одежды в поисках колющих, режущих или пишущих предметов, иметь которые нельзя, в то время как четвертый надзиратель из притвора двери сверлит нас взглядом. Видно, что глаз у него наметан и остер, как у коршуна.

Но шмоны меня мало волновали; никакого имущества у меня не было. Я ведь прибыл сюда "на пару дней" и не взял с собой решительно ничего, даже полотенца, и уж не помню, как без него обходился. Утирался, вероятно, подолом верхней рубашки или майкой.