Не стал царем, иноком не стал

Еще исполненным жизненной силы движением было у него завлечь своих спутниц в церковную книжную лавку, он любил покопаться в книгах и непременно купить, но спутницы округлили на это глаза, как на удивительную ненужность после всех пережитых волшебств дня, и очень уж решительно устремились в сторону торговых рядов, увлекая за собой и Милованова. А как это, побывать в древнем городе и не побывать в замечательного вида церковно-книжной лавке, притулившейся у кремлевских стен? что бы это значило? Для Милованова это значило немалую драму и одновременно цирк, комедию абсурда. Не понимал он и того, почему все-таки не оторвался от женщин и не вошел в ту лавку. Но не он разыграл эту драму, а Зоя и Любушка, да так размашисто, что и сами не заметили ничего, и Милованова тут же заставили почти что позабыть о случившемся. Всего лишь уцелела ненадолго замирающая беспомощность в его груди. Он даже зашел с женщинами в какой-то магазин, где с грубоватой непосредственностью раскиданы были и на полу, и на всевозможных высотах бесхитростные товары, ковры длиннейшие, свернутые в трубочку, зубные щетки, вазы, упитанные избытком воображения сувениры, живописные поделки местных передвижников. В другой магазин Милованов не вошел, с улицы определив его непривлекательность для себя. А подступавшие к кремлю улицы были хороши своей провинциальной старинностью, и Милованов сожалел, что он не писатель, у которого в романах задействованные медленно и страстно назревающей трагедией герои, пробредя без внимательности между всеми этими забавными и милыми домиками о двух этажах, встречаются для философского диспута, для большого разговора о Боге в окутанных не то туманом, не то чадом трактирах. Уже и трактиры Россия, после долгих лет беспамятства и самоизгнания из духовного рая классической литературы, восстанавливала там и тут, а он, Милованов, все не писал этих единственно необходимых нации романов! Стоя в едва разгоняемой магазинными бликами темноте у толстой, как бы готовящейся к какому-то женскому пузатому приседанию колонны, он закурил и поднял глаза вверх.

Пробежала мимо местная женщина и с тревожной вопросительностью взглянула на него, но не отвлекла от одиночества, от мучительной потаенности в нише неказистого и славного провинциального дома. В объяснение своего стояния он мог бы только сказать, что ждет заглянувших в магазин спутниц, но до объяснений дело не дошло. Милованов видел на противоположной стороне улицы нависшую над пригнувшимися к земле торговыми рядами громаду собора и угол звонницы и дальше еще все то сказочное, где недавно побывал. В исполосованной снегом темноте терялись пропорции и перспектива, но масштаб кремлевских очертаний был, и заключался он в том, что кремль, странным образом неподвижный, достигал фантастической уже громадности, тогда как улица с ее редким движением машин и прохожих, с ее огоньками в новомодных магазинах и тусклым свечением в закутках непонятного назначения, с ее ширящейся распутицей комкалась и плющилась в бесшумном умалении. Невыносимой показалась Милованову мысль, что он скоро уедет от этого видения и больше никогда не станет его свидетелем. А никто другой, думалось ему, не увидит все это так, как увидел он. Как же быть? какой частью души здесь остаться? как сохранить это в душе? Он сознавал всю свою физиологию, которая не могла умалиться вместе с улицей и исчезнуть отсюда прежде, чем его заберут спутницы, и ему приятно было вдыхать табачный дым, живя этим дымом так же, как дома в Москве, однако связь между его прошлым и настоящим нарушалась с быстрым прояснением на месте разрыва, что прошлое теперь окончательно отошло, как отжитое. В настоящем же была лишь одна загадка: вот бы создать подобное!.. Но эта загадка не имела решения. Я никогда подобного не создам, думал Милованов. На это были объективные причины. Другое дело, что жизнь среди этих причин не представляла для него ни малейшего смысла. Однако большим, насыщенным, великим человеком ощущал себя Милованов, пока из ниши созерцал каменную сказку кремля.