Не стоило и начинать, или В общем все умерли

«Марина-марина-мариииинааа», – зазвучал в голове веселенький мотивчик, на душе стало весело, как тогда на танцах, когда праздновали Ее сорокалетие. И Она от души рассмеялась, припомнив, как разгоряченная танцевала прямо на улице.

Нельзя было праздновать сорокалетие, это дурная примета, зря не верила, когда говорили, теперь вот чертовщина какая-то происходит.

Воспоминание исчезло так же быстро, как и появилось.

Она сидела на кровати в больничной палате, рядом, на низеньком стульчике, – Ее заплаканная дочь, Марина.

– Мариночка, как же так? Давно ты пришла? Как вы там мои милые, хорошие? Как Боря? Не обижает?

– Мама! – всхлипывала Марина. – Я решила развестись с ним! Он изменил мне! Опять! Со своей секретаршей! Это уже с новой! Я ращу его детей, днями и ночами выйти из дома не могу, сопли им вытираю! А этот кабель….

«А ведь так хотелось, чтобы всё было бы хорошо! Ну хотя бы у детей Какие же мы все несча…»

«Ой, мои бедные лапки», – пискнул рядом белый кролик. И хорошенькая девочка с растрепанными волосами весело рассмеялась. И Она рассмеялась. Она была счастлива, все было хорошо. Все было впереди…

И был апрель

Апельсины были рыжие-рыжие, кажется, от них можно было прикуривать, так ярко они горели на столе.

Тогда был конец апреля… Да, точно, была весна: зелень уже взяла в плен сады, но все еще оставалась прозрачной. Значит, апрель.

В конце концов, это не так уж и важно.

Говорят, все врачи – циники. Он и был циничным. Цинизм был фетишем и религией, свидетельством острого ума и ароматом обаяния. Квантовая теория, нобелевская премия, война, любовь – мы все умрем. «Мы все умрем», – говорил он и грустно улыбался или говорил и хохотал.

Эту фразу он умел произносить в двухстах вариациях: назидательно, одобрительно, печально, сочувствующе и даже как побуждение действовать. Нет, он знал много других фраз, но все они были ничто перед этой, единственной.

Вера в вечное «мы все умрем» делала его мастером выбранной профессии – резал он четко, точно, без страха. Верные руки ни разу не подвели. Ум был холоднее и острее самого острого хирургического скальпеля.

Жизнь как нарисованная картина, как представление в театре, ничто в ней не трогало его, ничто не злило, все было согласовано, как в искусно устроенном механизме. Смерти, рождения, браки, разводы – лишь временные эпизоды, непонятно зачем являвшиеся, существующие больше, кажется, в воображении сознания, чем наяву. Как будто задумался на минуту и представил себе всю жизнь, всю в один миг, но скоро совсем, стоит только тряхнуть головой, и все исчезнет.

Говорят, это профессиональное. Когда приходится кромсать молчаливое, одурманенное наркозом тело, поневоле задумаешься, а правда ли все происходящее? Когда можно вот так разложить на составные венец творения, можно ли хоть на секунду допустить, что кровавый мешок с костями и жилами способен любить, страдать и радоваться. Нет, только удивительно придуманный, чудной механизм, не больше. Все чувства, переживания – неправда, игра клеток мозга, заставляющая видеть миражи в пустынях, видеть жизнь, как будто она происходит на самом деле. Хитрая ловушка мозга, созданная внутри голема, и явившая сотворенную иллюзию как будто вовне, как будто отдельно от сознания, того самого создателя ее. Кажется, махнешь рукой – и мираж растает, как тает привидевшийся оазис.

Миллионы глупцов попадаются на видимость, которая суть ничто, даже не воздух, а всего лишь собственное воображение, не содержащее ни единой молекулы или атома, попадаются и верят в то, что все реально и существует отдельно от них.

Итак, был апрель. И была листва. И новенькая фельдшер. Никакой любви, конечно, не было, просто груди ее так радостно колыхались, когда она шла на встречу. И было ночное дежурство. И он напросился, вызвался помочь отдежурить на ночных вызовах.

Ему, хирургу с большим опытом, это казалось забавной игрой. Он готовился поразить ее спокойствием и ценными советами. Но никак не был готов, что его пациентами станут люди с открытыми глазами, полными мольбы и страдания от боли, что ему придется работать не с безжизненно свисающими со стола телами, а с кричащими, воющими и напуганными, напуганными страхом близкой смерти человеческими душами, теми самыми, которые, как он был уверен, существуют только как отражение на выдуманный мираж мира, сотворенный в пустоте собственного сознания.

Что-то треснуло в нем той апрельской ночью. Страх, который он увидел в пациентах скорой помощи, передался ему и потихоньку начал обживаться внутри.

Сначала он заметил, что не может спокойно пройти по мосту. Все ему представлялось, что вот-вот упадет вниз. Он перегнулся через перила, чтобы узнать, что именно так напугало его. Высота? Нет, было не страшно. Боялся он не высоты, он понял: он впервые испугался боли, смерти, испугался самой возможности упасть. Это даже показалось смешным, и он привычно подумал про себя: «Мы все равно все умрем, чего бояться?»