Не страшись урагана любви

Для Гранта лежать или сидеть в постели, после того, как они утром занимались любовью, и смотреть, как это длинное, в восхитительных изгибах, роскошное, теплое, большегрудое, круглобедрое, длинноногое тело выходит из-под душа, вытирается и начинает одеваться, было одним из величайших удовольствий дня, каждого дня. В этот особенный день Гранту было совершенно ясно, что и Лаки, гораздо больше, чем он думал, не отдает себе отчета в том, что это — свадьба, брак — когда-либо случатся с нею. Брак случился бы с ней по-особенному. Наверное, временами она думала, что когда-нибудь в неопределенном будущем она как-нибудь за кого-нибудь выйдет замуж, но не так, чтобы здесь, сейчас и за него.Он, понаблюдав за нею, предложил выйти с Джимом в море, считая, что это ее успокоит, но она ответила, что не хочет, но пойдет, если он скажет, потому что он будет ее Богом и Хозяином, которому она покоряется, так что лучше ей сразу привыкать. Затем она хихикнула. Грант сказал «нет». Подумав еще раз, он решил, что не хотел бы, чтобы она в таком состоянии оставалась в одиночестве, когда они будут нырять.

Так что они не вышли в море. Они играли в бассейне со своими новыми друзьями: автором музыкальных комедий с мужем и богатым молодым психоаналитиком с женой, которая была художником детского платья. Но в конце концов, когда они на три четверти напились за обедом и ее идиотское хихиканье и буйство с Лизой все увеличивались, он увел ее в номер и произнес речь, целую лекцию, серьезную, основательную, «давай поговорим и взглянем фактам в лицо». Все это, наверное, звучит до чертиков напыщенно, подумал он, вслушиваясь в свои слова, но он точно сказал то, что хотел сказать. Главное то, что брак — это серьезное дело, а не шутка и не надо его создавать, если считаешь его игрушкой, и он его воспринимает именно так: серьезно, — и именно так лучше всего воспринимать брак и ей. Он женится на ней на веки веков, навсегда и насовсем, и именно так лучше думать и ей. Он сам удивился своему дедушкинскому, ответственному тону, поразился своему чувству ответственности. «Если я вообще чему-либо научился, наблюдая за людьми, женатыми людьми, — и в этот момент он думал прежде всего о Ханте и Кэрол Эбернати, — так это тому, что в ту минуту, когда один из них наступает на другого, все это взлетает на воздух, так что ничего не соберешь. Вот так я на тебе женюсь, и лучше тебе так за меня выходить, лучше тебе так выходить за меня, понимаешь ты это или нет, но помни об этом». — Она сидела на краешке постели, как маленькая девочка, сложив руки на коленях, слушая его без улыбки, а две большие слезы скатились по щекам. «Я это знаю, — сказала она. — Все так и есть».

Но на самой церемонии вновь началось буйство. Она и Лиза. И, как минимум, на шестьдесят процентов инициатором была Лиза. Лиза, которая была замужем уже двадцать три года. Но, может быть, каждая женщина обижается на это, и, может быть, каждая из них не принимает этого целиком и полностью. Вот они и хихикали, веселились. Он должен был согласиться, что зрелище было довольно нелепым: высокий, торжественный, черный, гражданский служитель, ведший церемонию, надел, как служебную форму своей конторы, длинный черный плащ и огромную широкополую черную шляпу, которую он так и не снимал. В таком виде он будто только что сошел с экрана, из «вестерна», где играл Сэма Гранта, и было ощущение, будто с равной степенью вероятности он их то ли застрелит, то ли сочетает браком. Из четырех свидетелей, а все они должны были быть местными, трое было черных: Лиза, ее подруга Пола и Сэм, бармен, а четвертый — Рене, как он сам потом отмечал — вряд ли мог считаться белым, поскольку был жирным французским евреем, почти не говорящим по-английски. Они потом до колик хохотали над всем этим. Благоприятное начало, сказал Грант. Но тогда, в момент бракосочетания, когда женщины возобновили дьявольское, неприличное, истерическое хихиканье, когда все они стояли перед черным служителем, он так яростно нахмурился и шикнул так свирепо, что, как они потом признались, напугал их до полусмерти. Во всяком случае, замолчали. Достаточно надолго, чтобы дать завершить церемонию.

Но позднее, во время празднования, Лаки и Лиза снова истерически захихикали, на этот раз вместе с Полой, которая явно недолюбливала мужчин, они не один раз проехались на его счет, как, дескать, они соорудили эту ловушку и заарканили его. Но и на этом не закончилось. Потому что в тот вечер, когда все было кончено, они связаны, «связать крепчее, чем ямайских мулов», — ржал Рене, когда все уже крепко поддали, а они ведь почти не ели, поскольку время ужина не наступило, он с Лаки пошел к себе в номер, и, довольно пьяные, они улеглись в постель. Они во второй раз за день занялись любовью, а потом Лаки лежала в его объятиях с закрытыми глазами, а он, опершись на локоть, смотрел на нее; и она тихо, но отчетливо сказала:

— Когда-нибудь я наставлю тебе рога.