Не стреляйте в рекламиста

Я раз десять прочитал текст. Прижал его к губам. И хотя по всем нашим (я уже говорю про зеков - наши!) правилам "маляву" надо было уничтожить, сил на это у меня не хватило. Я положил ее в карман и открыл вторую записку.

Привет, Толстый!

Ставлю три против одного, что ты и в тюрьме не похудеешь! (Сволочь! Он же сейчас толще меня!) Заходил к твоим, все в порядке. Ленка у тебя красавица. Отбил бы, но, к сожалению, совсем нет времени: готовлю налет на твою темницу. Смотри, веди себя хорошо, никого там не обижай. Мы тебя выдернем, не боись!

Лохматый.

Видно, я старею. Слеза навернулась. Я еще раз перечитал послание этой сволочи, и, мелко-мелко порвав, спустил в парашу. Еще не хватало, чтобы про налет на темницу прочитал кто-нибудь, не понимающий Ефимова юмора...

ГЛАВА 20

Ефим проснулся рано, светящиеся цифры на электронном будильнике показывали "06.12.". Наташа спала, уткнувшись лицом ему в руку. Ефим погладил ее по голове и чуть отодвинулся, чтобы удобнее было встать. Наташа инстинктивно подвинулась к ускользающему теплу и сразу проснулась:

- Ты уходишь?

- Да, Натуль.

- Почему так рано?

- Надо, Наташенька.

- Я так тебя не выпущу. - Она отбросила одеяло. - Надо завтракать. У тебя же язва.

- Нет, Натуль. Я двинулся. Извини.

Наташа сидела на краю кровати, прикрыв голые колени краем одеяла. В тридцать девять она стала более стеснительной, чем была в девятнадцать.

- Ты вернешься, Ефим? - спросила она.

- Конечно. Почему ты спрашиваешь?

- Мне сон плохой приснился.

- Какой?

- Что у меня зуб выпал. С кровью.

- Ну и что?

- Это к смерти. Родственника. А кроме тебя, у меня никого нет.

Она заплакала. Тихо, без всхлипов. Как маленькая обиженная девочка.

Ефим присел на край кровати, обнял ее за плечи. Прижал Наташкину голову к груди.

- Ну, перестань. Такая большая, а в сказки веришь.

- Это не сказки. Мне этот сон снился перед тем, как родители разбились.

- Перестань, Наташка. - Ефим гладил ее по спине, волосам, груди, совершенно не испытывая никаких взрослых влечений. Перед ним был маленький слабый человек, и его было мучительно жалко.

Ефим задумался. А чего он ее мучает? Что, у него есть кто-нибудь родней? И не достаточно ли она себя наказала? Даже не за предательство - за глупость. За какую-то дурацкую ошибку.

Он медленно снял с нее рубашку. Грудь у Наташки по-прежнему молодая, упругая и очень красивой формы. Это видно даже в слабом отсвете уличного фонаря. Жаль, что она стесняется фотографироваться. Лет через двадцать было бы приятно посмотреть.

Ефим, не торопясь, положил ее на кровать. Она послушно легла так, как он любил. Обняла его. Теперь желания были традиционные. Но все получилось нежно. Без страсти и трепета, но нежно.

Пока он умывался, Наталья приготовила завтрак. Ефим сжевал бутерброд, запил чаем с молоком и пошел к выходу.

- Обещай мне, что вернешься.

- Обещаю. - И уже из коридора добавил: - Освободи в шкафу местечко.

- Зачем?

- Для моих вещей.

В дверях снова обернулся. Она сидела на кровати, смотрела ему вслед и плакала.

Ефим в приметы не очень верил. Но все равно неприятно. Дело в том, что он тоже видел странный сон. Ему снился папа, умерший пять лет назад. Такие сны оставляли в нем двойственное чувство. С одной стороны, увидеть отца живым было счастьем. С другой - он уже во сне понимал, что за такой сон придется расплачиваться. Пробуждения были тяжелыми, особенно раньше, когда с его ухода прошло меньше времени.

Папа что-то хотел сказать. Или о чем-то предупредить. Но то ли тихо говорил, то ли окружающие звуки были слишком громкими, только Ефим ничего не понял. И сейчас бессознательно пытался разобраться в том, что же хотел сообщить ему отец.

Береславский сел в машину, завел двигатель. Утреннюю прохладу уменьшил кондиционером.

Решение пришло, как всегда, неожиданно. И вместо работы, где хотел с утра пораньше понаписать рекламных статей (деньги-то нужны!), поехал на кладбище. К отцу.

...Когда подъехал к кольцевой, рассвело окончательно. Горьковское шоссе было почти пустым. Ефим думал о Наташке. "Правильное решение", - одобрил он сам себя. Только запоздалое. Если бы раньше, Наташка могла бы еще стать матерью. Хотя, может, и сейчас не поздно. Она сразу перестала бы чувствовать себя одинокой. Даже во время отъездов или загулов Ефима. Он все же сомневался в своей абсолютной моногамности. Тяжело отвыкать от полной свободы, прожив в ней половину жизни. "Лучшую половину", - добавил про себя Береславский.

Задумавшись, Ефим проскочил Салтыковский поворот - самую короткую дорогу к маленькому еврейскому кладбищу. Возвращаться он терпеть не мог, поэтому поехал к следующему, решив проехать через Южный квартал Балашихи.

Дорога была отменной. Даже на нешироком извилистом шоссе, петлявшем по осеннему лесу, Ефим держал на спидометре 80, а то и 100. В местах, где утренний туманец был гуще, сбавлял до 60.

Но и на 60 километрах в час взлетел, как птица, наскочив на "лежачего полицейского". Береславский витиевато выругался. Длинные многосложные сочетания он знал с детства, но употреблял исключительно редко. Здесь как раз был нужный случай: аж зубы клацнули!