Не только детектив

Сумасшедший! О Господи, что же делать? И нет никого… Как теперь отвяжешься?

– Нет, – так же тихо продолжил он, внимательно и иронично глядя мне в глаза. – Я не сумасшедший. С сумасшедшим вам было бы проще.

Главное – не волновать его, лихорадочно мелькнуло у меня. Парень тронулся на почве многочисленных совпадений. Наверное, мания величия.

Сейчас он начнет читать свой графоманский бред. Ничего, скажу, что я ни черта в стихах не понимаю. Пусть топает в отдел культуры. А в культуре, кажется, все ушли, панически подумал я. Ничего, скажу, чтоб в другой раз явился.

– Слушаю вас… э-э-э… Александр Сергеевич, – так же тихо, в тон ему, сказал я.

– Сначала я расскажу два слова о себе, – сказал «по всем статьям» Пушкин.

– Пожалуйста. – Я изобразил вежливое внимание.

– Родился я, как вы, наверное, заметили, в Москве, в пятьдесят шестом. Отец мой – тенор в оперетте, заслуженный артист. Мама, Надежда Осиповна, переводчица. Семи лет меня отдали в Лицей…

Я дернулся.

– Да, в Лицей, – подчеркнул он. – Вы ничего о нем не слышали – неудивительно. Это затея трех энтузиастов-педагогов. В шестьдесят втором они решили организовать спецшколу-интернат для особо одаренных детей. Неожиданно их поддержали в верхах. Обучение сделали платным, и деньги родители платили немаленькие, особенно по тем временам, – по сто рублей в месяц. Правда, хитрецы-организаторы – не буду вам их называть, фамилии весьма известные, – сделали платным обучение только для тех, родители которых были в состоянии платить. Сами же отправились по Союзу искать талантов. Для них выбили государственный кошт… Когда зашел разговор о том, где открывать интернат, энтузиасты вспомнили тот, мой, Лицей, и предложили Красное Село. Неожиданно и эта идея понравилась наверху…

Интересно, новоявленный Лицей – его бред? Или был такой на самом деле? Но почему тогда никто ничего о нем даже не слышал?

– Конечно, – продолжал он, – был бешеный конкурс. Всем мальчишкам, невзирая на посты папаш, устроили жесткий экзамен и этим вызвали у многих высокопоставленных деятелей раздражение. В итоге «золотой молодежи» прошло примерно столько же, как и талантливых провинциалов. Всего нас было на первом курсе тридцать человек. Ну, а меня, я думаю, взяли как талисман. Как медвежонка. Что это за Лицей без Пушкина! Хотя и я вместе со всеми держал экзамен, без всяких скидок… Открыли лицей без шумихи, без репортеров. Договорились в течение пятнадцати лет держать эксперимент в секрете. Мы, забегу вперед, были единственным курсом, которому дали выпуститься. Набирали еще два курса, а в семидесятом эксперимент прикрыли.

Начали мы учиться. И вот тут я стал замечать, что помню не только то, что случалось лично со мной. Понимаете? Вообще-то это с каждым бывает. Помните, у Льва Толстого разговор Наташи с Соней – метампсикоза? И вот я вспоминал вдруг какие-то никогда не виданные пейзажи. Деревушки, кареты. Людей, очень странно одетых. Старинные залы, свечи, очень тяжелые пистолеты… Потом я стал читать и постепенно понял, что он – это я.

Последнюю фразу он сказал с таким убеждением, что я окончательно уверился, что он сумасшедший. Астеник, подумал я, чтец книжек. Фантазер. Да еще заворожен фамилией, датой рождения, лицеем… Мудрено не свихнуться. Но какой ясный, какой последовательный бред!

– Понимаете, я вспомнил о том Пушкине такие вещи, о которых не было написано в книгах. Я помнил, каким было лицо у Державина, когда я читал на экзамене в Лицее, как блестели пуговицы на его мундире… Я помню, какая погода была в Болдине, когда я сжигал десятую главу «Онегина», и как горел камин… Помню, какими были глаза у Натальи Николаевны, когда я вырвался наконец из «холерной ссылки», и как много сказал мне тогда этот первый взгляд, и как я был тогда счастлив… Потом, начав читать пушкинистов, открыл о себе массу интересного. Ей-богу, если б я тогда знал, что моя жизнь будет настолько пристально, с таким сладострастием изучаться, не стал бы делать столько глупостей. А уж карты или поездки туда – ни-ни. Что за пример для потомства!.. А домыслов! Какую-то невинную шутку, ровным счетом не имевшую ни для меня, ни для кого никакого значения, каждый трактует по-своему, но пушкинисты – с бешеной серьезностью.

Тут он, видимо, что-то вспомнив, фыркнул, а потом, не сдержавшись, расхохотался, запрокидывая голову.

Конечно, он ненормальный. Но, черт возьми, с ним интересно! Однако сейчас я его поймаю.

– Скажите, Александр Сергеевич, – спросил я осторожно, когда он отсмеялся, – вот вы говорите, что помните, какая была погода в Болдине в тот день, когда вы сжигали «Онегина». – Он кивнул, улыбаясь. – А что там было написано – помните?

– Конечно.

Клюнуло!

– А вы не могли бы что-нибудь оттуда почитать? Если не трудно.

– Пожалуйста.

Вот он и попался. Сейчас он понесет свой графоманский бред, и все сразу станет на свои места.

Он легко поднялся, вышел на середину комнаты, повернулся лицом ко мне и начал читать.

После первой строфы сомнений не было. Это был Пушкин. Тот самый. И та самая, неизданная, никому не известная десятая глава «Онегина».