Не только Евтушенко

Нет: когда она шла, здесь никакого белого не стояло. Я – суеверный грибник: убежден, к примеру, что грибы боятся ножа и прячутся, и не вынимаю нож, пока не увижу гриб. Уверен: этот белый, который она пропустила, возник на моем пути, материализовавшись из моего воображения, я вызвал его к жизни желанием, которое есть воля. Лжеучение шведа Линнея о растущих из желания органах верно в метафизическом смысле. А пенис, который своеволен, как память: на одну – штык, на другую – плеть. Е*ут не х*ем, а всем существом, потому размер не имеет значения. Если сигара, банан и башня – фаллический символ, чего символом является сам член? Прошу прощения, вот мой пример: после каждого раза тщательно его промываю, на что некоторые партнерши обижаются. «От собственной спермы, а не от вашего увлажнителя», – оправдываюсь я. Побывав там, где ему сам Бог велел, член становится символом нечистой совести? А сам по себе? Куда меня занесло…

Ученик превзошел учителя. До нее не мог отличить бледной поганки от опенка. «Я был попросту слеп. Ты, возникая, прячась, даровала мне зрячесть…» Нет, не слух, что в моем случае невозможно: динозавр наступил на ухо. Всю оставшуюся жизнь Бродский потратил на то, чтобы забыть уроки МБ, преодолеть ее самое в себе, природу воспринимал теперь как гербарий, отстаивал прерогативу рукотворного над нерукотворным, порядка над стихией, цивилизации над природой «с ее даровыми, то есть дешевыми радостями, освобожденными от смысла и таланта, присутствующих в искусстве или в мастерстве. Потрясающим может быть и пейзаж, но фасад Ломбардини говорит тебе, что ты можешь сделать».

Я рассказал об этом в моем «Post mortem» – героя, похожего на Бродского, я писал с самого себя, хоть он и нашпигован его цитатами. Борьба с Мариной Басмановой кончилась его победой. Она же – поражение: смерть.

– А чему ты научил меня?

Вопрос на засыпку.

«Е*ле, если только никто не опередил, что знать с точностью мужу не дано», – помалкиваю я, потому что знаю ответ:

«Тоже мне невидаль!»

Я бы смирился, если бы это было только ее тайной, право на которую она отстаивает, приучая меня к мысли о самой такой возможности, но она разделяет эту гипотетическую тайну со своим гипотетическим партнером, и даже если он уже мертв, чего я ему всячески желаю, это, с моей точки зрения, чудовищный крен морального баланса между нами. Может статься, никакой тайны не было и нет, но «тем она верней своим искусом губит человека».

То есть меня.

Спасибо, Федор Иванович, за подсказку.

– Нет, не изменяла, о чем теперь жалею. Жизнь прошла мимо. Любовь – приключение. У меня нет этого опыта.

– А я? – вопрошаю я, внутренне ликуя (если только это не уловка, чтобы меня утешить, т. е. в очередной раз надуть).

– Ты – муж, – объясняет мне жена, не вдаваясь в подробности.

У нее вообще странные представления в этой области: поцелуй, к примеру, считает зна́ком большей близости, чем соитие. А я и вовсе куку. Когда ее целую туда, успокаиваюсь: не позволила бы, если б изменяла хоть тысячу лет назад. Овидиево «подмылась – и будто ничего не было» слишком цинично применительно к моему случаю.

Давно, кстати, не целовал: не дает.

И покончим, наконец, с грибами.

Почему грибные походы в Вырице, Поселке, Сиверской, Лампове, Бернатах, Подмогилье и Подмосковье отодвинулись на задний план, а в память компьютера впрыгивают из моей памяти американо-квебекские? Почему новые впечатления застилают старые? Потому что старые использовал в предыдущей прозе и роздал героям? Слабое утешение, что живая жизнь пока еще не позади – по крайней мере, в микологической сфере. Как фингофил я – жив курилка, а как все остальное? Нет, еще не старик, коли вчерашний день помню лучше позавчерашнего, а живу – сегодняшним.