Не только Евтушенко

Я всегда жил сегодняшним днем – пусть завтра само о себе заботится. Беспокойства Лены впрок вызывают у меня недоумение и сопротивление. Что думать о будущем, до которого, кто знает, может, и не доживем? Наша эта с ней разность срабатывает вплоть до коротких временны́х дистанций. К примеру, ее дождефобия, из-за которой мы свернули в парк Мориси. Как это у Юнны? «Я сначала дождь любила, а теперь люблю окно». В это путешествие дожди нас замучили – ее больше, чем меня. Напоминаю ей про Иова: если мы принимаем от Бога добро, то почему не зло? Тем более, от зла – добро: от дождя – грибы, хоть у древних греков и была поговорка, что грибы растут не от дождя, а от грома. Но это уже относится к мифологии, а не к микологии: божьи плевки, небесная моча, испражнения дьявола, чертовы пальцы, ведьмин круг, пища мертвецов, захиревшие в лесу фаллосы. Почему захиревшие? Я встречал стоячие, дрожащие от нетерпения вонзиться в женскую плоть. Будь бабой, испытал бы встречное желание, глядя на их разъяренную похоть. Так и представляю женщину, присевшую на корточках над таким стоячим грибом. В этой группе генитальных грибов есть и женские, но мне, увы, никогда не попадались. В грибах, как и в женщинах, я – дока, даже знаю, какие мне во вред: тот же, скажем, chicken-moushroom, от которого у меня несварение, тогда как для Лены – деликатес. Еще один объект для наших с Леной споров, пока не полез за разъяснением в американский справочник.

Нет справочника, который разрешил бы другие наши контроверзы – в том числе мое по жизни легкомыслие и ее пожизненная тревога. Тьма анекдотов о пессимистах и оптимистах, но вот прямо относящийся к нам, дрожащим тварям в промокшей насквозь палатке. Сидит мизантроп с перекошенной мордой и бубнит:

– Погода – жуть, ливню конца не видно, холод собачий, грязь непролазная…

Вдруг видит в окно – под проливным дождем по колено в воде бредет мужик в одном сапоге и лыбится – рот до ушей.

– Придурок! Чему радуешься? Промок до нитки, весь в грязи, да еще сапог потерял!

– Почему потерял? Нашел!

Вот придурок и говорит своей плакучей иве, когда она вдруг, ни с того ни с сего начинает беспокоиться о живущих в Ситке на Аляске Лео и Джулиане:

– Дети – наше прошлое.

Рассмешить я ее еще могу – иногда, убедить – уже нет. Время от времени она вспоминает, что меня слушалась, и винит в своей судьбе. Можно подумать, что, если б не я, ей было бы все еще осьмнадцать.

Конечно, в чисто практическом отношении на моем сенсуативном легкомыслии мы много потеряли. Куда лучше мы могли распорядиться свалившимися на нас с неба огромными по тем временам гонорарами за книги об Андропове и Ельцине, но мы их проели и пропутешествовали почем зря. То же самое – с пенсиями, жильем, с карьерными делами. Мы не активизировали не только деньги, но и нашу политологическую и журналистскую репутацию после публикации нескольких книг на тринадцати языках и нескольких сотен статей в ведущих американских газетах. Даже в тройку пулицеровских финалистов как-то проскочили! Был бы я, или она, или оба сейчас профессорами в Беркли или Принстоне – дом, гранты, солидный счет в банке и прочее. Лена не то слово горюет – скорбит о своих нереализованных американских возможностях, подъе*ывая заодно и меня. Почему тогда я ни о чем не жалею?

Иногда, правда, мелькает, что я не должен был уезжать из России. Как будто был выбор! Точнее, мелькало – в ельцинские ранние годы, когда была еще надежда, но надежда хороша на завтрак, а не на ужин (Бэкон – Роджер то ли Фрэнсис, не помню). Хотя теперь я как-то сомневаюсь в этой максиме и живу в ожидании моих новых публикаций – статейных и книжных.

На том коротком отрезке времени, который пришелся на мою жизнь, русская история в который раз мотанула вспять, попятилась, как рак: сначала от тоталитаризма – через гласность – к демократии; потом от демократии обратно к гласности, а от нее – шаг за шагом – к тоталитаризму, уже маячит вдали. Они проснулись в чужой стране, а мне она осталась, как была, родной, но это издали, через океан, как раз потому, что я ее враз лишился: отрезанный ломоть, блудный сын, стареющий сирота. Моя любовь к России – через перевернутый бинокль. Senso unico, улица с односторонним движением. Даже обойма моих книг, выпущенных российскими издателями, не помогла мне вписаться в литературный процесс, ежели, правда, таковой там наличествует быть. А существует ли за́мок, в который ломится землемер К.? Или это всё мечты, мечты, где ваша сладость?