Не твоя семья (СИ)

— Я не об этом, Тим! — пылко возразила. — Я не дурочка и слишком много изучала диагноз. Понять пыталась, почему мы, почему у нас… — хрипло проговорила. — Это может случиться в любой семье, самой-самой здоровой. Но если бы я знала, если бы ты вместо ультиматумов поделился своими страхами…

— Страхами?! — оборвал, переспрашивая. — Да, я боялся. А еще стыдился. Мне было стыдно, Ангелина. Я хотел забыть. Я забыл. Почти, — повернулся к ней и остро впился в глаза. — Ты хочешь узнать правду?

Геля медленно испуганно кивнула.

— Хорошо. Завтра узнаешь. Я покажу тебе.

Сегодня мы больше не говорили. Я ушел к себе. Мне нужно было подумать, подготовиться, найти смелость открыться полностью. Я не спал всю ночь. Утром мы вместе отвезли сына в садик. В машине молчали. Я вел авто на север Москвы, в частный детский хоспис. Сюда определяли ненужных больных детей. Доживать свой короткий мучительный век. Я не осуждал. Я понимал, стыдился этого понимания, но ничего не делал.

— Куда мы приехали? — спросила Ангелина, когда остановились у высоких ворот.

— Это медицинское учреждение, которое давно финансирует наша семья.

Я лично занимался благотворительностью по долгу и во имя репутации, но только не в отношении этого центра. Здесь все по-другому. С этим местом много связано. Много боли. Оно в принципе концентрация слез. Родителей, которые любят, но сломались, у которых нет сил. Детей, которые хотели бы быть как все, но не могут победить природу.

— Пойдем.

Я помог жене выйти из машины и направился на проходную. Сюда с улицы просто так не попасть. Охрана сообщила о нашем приходе главврачу. Он встречал в холле.

— Тимур Викторович, вы неожиданно сегодня.

— Доброе утро, Владимир Владленович, — мы пожали руки. — Ангелина Витальевна, моя жена, — познакомил их.

— Очень приятно. Вы хотите ознакомиться с финансовыми отчетами относительно освоения благотворительных средств?

— Нет, мы хотим посмотреть хоспис. Покажете, расскажете?

Владимир Владленович проводил нам экскурсию, если так вообще корректно говорить. Я с каменным лицом (да, иначе не мог, только кутаться в стальной панцирь равнодушия и бесстрастности) смотрел на детей разных возрастов: как совсем маленьких, так и подростков. Здесь принимали пациентов до двадцати пяти лет. Диагнозы разные, но все сложные, обреченные. Дети жили здесь, пока ниточка не обрывалась. Были и те, кто успешно проходил реабилитацию, но они не были нужны ни родне, ни социуму, так и оставались в хосписе: находили здесь и дом, и кров, и работу.

Когда заметил, что Геля слишком бледная, а глаза хрустальной пеленой подернуты, увел на улицу.

Она обняла себя за плечи. Я подставил лицо холодным февральским пощечинам. Ветер завывал, холод кусал щеки, крупа с неба сыпалась, неприятно, уродливо.

— Я не сразу понял, что с братом что-то не то. Это пришло позже, — начал рассказ. — Приступы, мычание, крики. Это было и днем, и ночью. Мне было жалко и одновременно я его ненавидел. Стыдился и тут же злился на себя за этот стыд. Мне было пятнадцать. Мать с няньками все в мыле и в вечных слезах. Отец орал. Я закрылся. От них и от ситуации. Мне было стыдно даже думать, что у меня такой брат. Больной, слабоумный. Мне было пятнадцать, я хотел жить как все. Это плохо?

— Нет, — одними мерзлыми губами шепнула.

— Я не хотел этого ни для тебя, ни для себя. Не хотел ненавидеть сына так же, как отец ненавидел моего брата. Не хотел для тебя страданий матери: она старалась, но это было слишком тяжело. Отец принял жестокое решение за них обоих. Нам всем стало легче. Только это длилось недолго.

Ангелина повернулась, во все глаза на меня смотрела.

— Это очень страшно, Геля. Вот так: знать, что твой сын или брат страдает где-то, а внутри червячок облегчения, что мы можем забыть и не страдать вместе с ним.

— Тим… — подошла, накрыла своей маленькой тонкой ладонью мои, холодные и большие.

— Спасибо тебе, Геля.

— За что? — хриплым шепотом.

— За то, что оказалась сильнее меня. Ты смелая. Благодаря тебе у нас есть сын. А я всегда буду виноватым. Это со мной на всю жизнь…

Две крупные слезинки скатились по бледным щекам. Я привлек жену к себе, губами поймал соленую влагу. Такая чувствительная, такая хрупкая. Геля умела сочувствовать и сострадать.

— А Леша, он здесь? Он… — спросила тихо.

— Да, здесь. Пойдем.

Мы обошли главный корпус больницы и оказались в парке, где в хорошую погоду гуляли пациенты. Дальше начинался подлесок с узкими тропками и высокими голыми деревьями. А дальше кладбище. Маленькое кладбище ненужных людей.

— Вот, — подошли к надгробию. Могилка ухожена и цветы свежие: мама, видимо, недавно приходила. — Леша умер десять лет назад. Ему было тринадцать. Это очень долго с учетом прогнозов.

— Почему он здесь? Почему не…

— Не на Ваганьковском? — предвосхитил вопрос. — Отец против. Там же Мантуровы похоронены. Заслуженные люди, с чинами и регалиями, а тут даун! Нельзя так. Я хотел перезахоронить в более подобающем месте, но потом подумал, что не нужно беспокоить. Мама тоже привыкла к этому месту. Десять лет ходим.

— А твой отец?