Не убоюсь зла

Не знаю, чем это объяснить, но игра в нелегальную связь с волей все больше захватывала меня. Если в первый раз я писал Бороде, почти не сомневаясь в том, что письмо попадет в КГБ, то с каждым разом воз-буждение от мысли: "а вдруг?!" -- нарастало, и возможность установле-ния связи с волей уже не казалась такой нереальной.

Наконец вертухай взял записку. Произошло это утром, двадцать де-вятого апреля. Старик открыл дверь и внес большое ведро.

-- Мусор есть?

Его партнер (по инструкции дверь камеры открывается лишь в при-сутствии как минимум двух контролеров -- обычно дежурного по кори-дору и корпусного) был далеко, я, как и договорились, лежал, отвернув-шись к стене, и читал книгу. Фима высыпал в ведро мусор, протянул ру-ку за туалетной бумагой, и одновременно передал письмо. Может, это все же не провокация?

Ждать ответа придется очень долго. Сейчас у вертухая два дня вы-ходных. Кроме того, из-за майских праздников может произойти пере-становка в расписании. Двадцать девятого меня на допрос не вызывают. Тридцатого, первого и второго -- выходные и праздники, мертвые дни в тюрьме.

Воображение между тем разыгрывается. Я представляю себе, как Бо-рода получает письмо, связывается с моей семьей, срочно созывает дру-зей, через иностранцев пересылает его Наташе в Израиль. Пресс-кон-ференции, заявления, протесты... Так ли все будет? И вообще -- пере-даст ли вертухай записку? Если да, то должен принести ответ. Я стара-юсь успокоиться и скрыть свое нетерпение, играя с сокамерником в шахматы и шашки.

С Фимой же происходит что-то странное. Довольно быстро успокоив-шись после передачи записки и вроде бы совсем забыв о ней, он вдруг опять -после долгого перерыва -- начинает предаваться воспоминани-ям о своих амурных успехах. Но тридцатого апреля к полудню его на-строение резко меняется. Он взволнованно мечется по камере, возбуж-дение его все нарастает. Затем он сообщает мне, что решил сознаться в существовании еще одного тайника с золотыми монетами на балконе его квартиры. Это должно, прежде всего, снять со Шнейваса последние по-дозрения в "несотрудничестве" с КГБ -ведь его дебет и кредит все еще не сходятся. Во-вторых, он таким образом сумеет съездить домой, на вскрытие тайника, и увидит жену и детей, что для него очень важно.

Шнейвас садится и пишет заявление на имя своего следователя. Он пытается передать его через корпусного, но тот отказывается принять: все заявления подаются по утрам, и к тому же сегодня суббота, выход-ной день.

-- Подадите после праздников, третьего мая, -- говорит корпусной. Фима вызывает дежурного офицера, который замещает отсутствую-щего начальника тюрьмы, объясняет, что это -- в интересах следствия, требует, чтобы довели до сведения... Он волнуется, умоляет, почти кричит. Фимино и без того повышенное давление резко подскакивает: он багровеет, держится за сердце. Приходит медсестра, дает ему лекарства. Заявление Шнейваса в конце концов забирают, а через несколько часов уводят его на допрос. Возвращается он усталый, но, похоже, умиротво-ренный.

-- Сразу после праздников повезут домой, на изъятие, -- сообщает он мне.

В течение последующих трех дней контакта между Фимой и нашим вертухаем не происходит. Хотя тот и появился, но, к сожалению, в дру-гом конце коридора -- мы обнаруживаем это, когда идем на прогулку.

-- Наверное, заменяет кого-то из-за праздников. Ничего, скоро вер-нется на свой пост, -- говорит Фима.

Третьего мая, сразу после завтрака -- раньше обычного -- надзира-тель заглядывает в камеру и направляет на Шнейваса ключ:

-- На вызов!

-- Все ясно, еду домой, -- радуется Фима и быстро одевается: кос-тюм, белая рубашка, ботинки. (В этом, кстати, еще одно отличие след-ственного изолятора от обычной тюрьмы: пока тебя не осудили, ты мо-жешь ходить в гражданской одежде. Конечно, без галстука, ремня и шнурков -- все это отбирается во избежание попыток самоубийства). Сосед прощается со мной и уходит.

Примерно через два часа пришел корпусной и сказал:

-- Где здесь вещи Шнейваса? Отдайте их контролеру.

И все. Больше я Фиму не встречал. И, наверное, уже не встречу. И так и не узнаю, была ли вся эта история провокацией. А если да, то уча-ствовал ли в ней и Фима или только один вертухай. И чего испугался Шнейвас тридцатого апреля, зачем ему так срочно понадобилось встре-титься со следователем, И почему надо было в такой спешке отсаживать его от меня, даже не дав самому забрать свои вещи... Сколько подобных вопросов накопилось у меня за годы заключения после встреч с самыми разными людьми! Как много было среди них запутавшихся, темных личностей и как мало таких, о ком я мог твердо сказать: он друг, он свой, -- или наоборот: он враг. Со временем -- к счастью, довольно ско-ро -- я понял: лучше вообще не пытаться искать ответы на такие вопро-сы, а просто быть самим собой, не зависеть от обстоятельств, поверять свои поступки совестью и рассудком, а жизнь в свое время расставит все по местам.