Не уходи

Она решила по-иному расставить мебель. Передвинула стол к камину, на его место поставила диван. Перетряхнула и мелкие вещицы, свои немногочисленные безделушки; расположила их в соответствии с новым распорядком жизни, да только этот новый распорядок никак не хотел ей подчиняться. Она постоянно что-то разыскивала и никак не могла найти. Пес ходил за нею с потерянным видом, он теперь тоже никак не мог найти своего места.

Охота что-то делать захватила ее совсем неожиданно. Я заставал ее стоящей на стремянке, она протирала оконные стекла, люстру. Прибиралась, но постоянно забывала, где что лежит. Переполненная водой губка обнаруживалась на столе, метелка на стуле. То же самое происходило и с нею самой. Глаза, скажем, были у нее тщательно подведены тушью, волосы подобраны, но внимание отключено напрочь: она выходила из туалета, и кусок подола юбки оказывался у нее заправленным в колготки. Я подходил и вытягивал застрявший этот подол, одергивал его вниз, словно у маленькой девочки. Делая это, я трогал ее тело, вдыхал аромат ее кожи. Это были самые тяжелые мгновения; когда они случались, мне хотелось схватить канистру с бензином и поджечь все — ее метелку, ее постель, ее пса. Поднимется столб черного дыма — и все это исчезнет.

Я надеялся, что она взбунтуется, поглядывал на ее руки. Она больше не грызла ногти, и я надеялся, что она их отращивает, чтобы расцарапать мне лицо. Мысль, что, уходя, я оставляю столь покладистое, столь кроткое существо, наполняла меня страхом. На другом берегу у меня была Эльза, ее неспешно растущий живот. Телефон у нас звонил в самые непонятные часы. Эльза поднимала трубку, никто не отвечал. Я знал, что это она. Надеялся, что она хоть что-то скажет, неважно что. Выругается, издаст какое-нибудь восклицание. Твоя мать вешала трубку и снова клала руку себе на живот, совершенно невозмутимо.

— Теперь я сниму, — говорил я.

Но и мне она не говорила ничего. Тогда я сам начинал говорить:

— Это ты? Тебе что-нибудь нужно?

Я снова усаживался рядом с Эльзой, на ее руку клал свою, и мы погружались в сладкое ожидание тебя. Я был не прочь, чтобы это продолжалось вечно. Возможно, я начинал сходить с ума. Возможно, безумие — это и есть такая вот бесцельная пунктуальность, такое вот непрекращающееся блаженное состояние.

Потом я заехал к ней как-то вечером; от нее пахло спиртным, и она даже зубы не почистила, не скрывала следов преступления. Она была непричесана, в банном халате, однако же как будто бы опять стала собой. Из ее глаз, отмеченных черными кругами, вроде бы ушла эта матовая пленка. Она попросила меня заняться любовью.

— Давай-ка, знаешь… займемся этим делом… — сказала она и сделала жест кулаком и ладошкой, срамной жест.

Просьба прозвучала ни с того ни с сего, словно изошла из глубины ее глаз, окруженных синяками. На мне был смокинг, я заехал к ней сразу после какой-то церемонии. Я был в затруднении. Ослабил узел бабочки. Во рту у меня было нехорошо, слишком много запахов смешалось в этой комнате, мне хотелось пить. Она стояла передо мной, прижавшись к стене, под плакатом с обезьяной.

— Как в прежние времена, а? — сказала она.

Еще раньше она распахнула халат. Трусов на ней не было, но майку я сразу узнал. Узнал и цветок из стекляруса, он висел по-прежнему косо; я тогда, ослепнув от похоти, почти его оторвал — это было еще летом, это было так давно. Он был на своем месте, его тусклое мерцание резало мне глаза. Она подняла руку, приложила ее к стене. «Помогите… — неотчетливо и жалобно передразнила она сама себя. — Помогите…» — и рассмеялась. Словно испорченная маленькая девочка, испорченная и горюющая. Потом голос ее вернулся в реальность.

— Убей меня, прошу тебя, убей меня, — попросила она.

Я глянул вниз, на пучок торчащих во все стороны волос, взялся за полы ее халата и запахнул их.

— Не простудись.

Потом пошел в кухню попить. Прильнул к крану и стал пить прямо из него, вода была совсем ледяной. Когда я вернулся в комнату, она сидела, сунув голову в камин, держалась за нее руками, словно старалась придать ей правильное положение. Выпивка ей даром не прошла.

— Погаси свет, — сказала она, — у меня голова кружится.

— Ты что пила?

— Соляную кислоту, а тебе-то что?

Она все еще посмеивалась, но от тошноты все-таки удержалась. Потом стала говорить, не переставая держаться за голову.

— Ты помнишь, я тебе рассказывала про разъездного продавца, что мне платье подарил? Это был мой отец. Я жила с ним. Я трахалась со своим отцом.

— И ты на него не заявила?

— А чего ради? Он же не чудищем был, а просто беднягой, он камней от олив не мог отличить.

Она тряхнула головой, загнала обратно в себя отрыжку, от которой у нее вздулись было щеки. Опьянение прошло, оно, словно гроза, прочистило ее сознание. Италия была трезва как стеклышко.

— Так-то оно лучше получилось, дорогой мой, я никогда не смогла бы стать приличной матерью.

Как хочется мне вытянуть ее обратно из этого камина, из этой черной пещеры. Но она так далеко, она сейчас в таком месте, куда я не имею доступа.