Не уходи

Первое время мне было не очень трудно. Разумеется, внешне я был подшиблен, осунулся, выглядел не очень, чтобы… Но одновременно я получил возможность отдышаться. Стал заниматься собой, принимал витамины, ел не так беспорядочно. Что до хромоты душевной, думал я, она со временем пройдет сама. Настал даже день, когда я нашел себе новое интересное занятие. Что-то подобное бывает, когда вы переезжаете на другую квартиру, когда вы таскаете наверх коробки с книгами, расставляете мебель, заново набиваете ящики письменного стола и заодно выбрасываете все ненужное — старые лекарства, вина с залипшими пробками, видавшую виды швабру. Я записался в спортклуб. Ходил туда по вечерам, после клиники, задраивался в этом душном зальчике, вокруг были другие мужчины, каждый засунут в какой-нибудь мудреный силовой снаряд, и все мы принимались потеть. Я обливал своим потом велотренажер, считая, что он поможет мне избавиться и от душевных шлаков. Я переключал на тренажере передачи, мне следовало побольше себя нагружать, я лез на все более крутые воображаемые подъемы. Я наклонял голову, закрывал глаза и давал команду мускулам. Потом возвращался домой, вываливал из сумки потные футболки и штаны прямо на пол, возле стиральной машины, и только тогда чувствовал, что готов пройти в комнаты и вписаться в эту атмосферу придуманной нами сказки. Живот у моей жены все рос и рос; из окна за вершинами деревьев уже виднелись трепетные огни рождественской иллюминации. Как-то вечером меня накрыла очередная мощная волнахандры, волна черной меланхолии, необоримая, как несчастье. Жизнь навалилась на меня всей своей тяжестью. Крутить попусту педали, чтобы от нее спастись, уже оказалось недостаточным. Чернота не отлипала от меня, она не желала никуда откатываться, она была похожа на мой бесколесный велосипед.

И в этот вечер я ей позвонил. В гостиной у нас были гости, все те же, затеялась какая-то салонная игра, со сложными правилами, но шедшая весьма живо. Я от них удрал, стал торопливо набирать ее номер — и вдруг остановился: я не мог вспомнить последних цифр. Во мне поднялась неописуемая тревога. Я оцепенел, прижав трубку к груди, я боялся дышать и ждал — в конце концов номер отчетливо всплыл в моей памяти.

— Алло? Ответил я не сразу.

— Алло…

Голос у нее тут же стал поспокойнее, ушел несколькими тонами вниз. Ожидая моего ответного «алло», она, видимо, уже догадалась, что звоню ей я.

— Что ты делаешь?

Мы не перезванивались уже целый месяц.

— Собираюсь в город.

— И с кем же?

У меня не было никакого права об этом спрашивать, я качал головой, порицая себя. От досады я морщился, но постарался подать это как шутку.

— Уж не жених ли у тебя появился?

Она ответила все тем же будничным тоном:

— Решили поехать чего-нибудь выпить. Решили? Ты — и кто? Ага, милая моя шлюшка, вот ты уже и утешилась!

Тут мне уже не до смеха, в моей глотке сразу появился песочек, голос идет с трудом, но я все навязываю ему этакий притворно-веселый и снисходительный тон.

— Вот как? Ну что же, приятного вам вечера…

— Спасибо…

И тут она прорвалась, да еще как прорвалась, эта печаль, которую, как я надеялся, она прекрасно должна была расслышать, эта моя тоска, эта моя надорванность.

— Италия?

— Да?

Понимаешь, Анджела, теперь это ее «Да?» звучало уже совсем иначе! Я хотел было ей сказать, что с тех пор, как мы перестали встречаться, я уже дважды делал себе электрокардиограмму. Я просто поднялся в кардиологию и попросил коллегу поставить мне эти присоски. «Я всерьез занялся спортом», — объяснил я… А еще я хотел сказать, что люблю ее и боюсь умереть вдалеке от нее.

— Береги себя, — сказал я.

— И ты тоже, — ответила она.

Очень возможно, что она как раз в эти дни снова налаживала свою маленькую жизнь, скажем, зашла в бар, где мы с нею когда-то повстречались, и заново начала прямо оттуда… Какой-нибудь мужчина подошел к ней и что-то у нее спросил. Чтобы привлечь внимание, она умеет обходиться совсем немногим, одним-единственным взглядом она может послать собеседнику свой целостный образ, такой или какой-нибудь другой. Да, вероятно, она уже угодила в объятия следующего мужчины, и он спокойненько опрокинул ее на кровать. Наверняка это какой-нибудь обормот, он так и не знает ее, ему неведомо, какая это драгоценность, ему неведомо, как она страдала. Она отдавалась ему, это давало ей иллюзию, что она еще живет, при нем она металась головой по подушке, а потом плакала, когда он уже не мог ее видеть. Зато ее прекрасно видел я.

В эти дни мы наконец поняли, какого ты пола. Ноги у тебя были согнуты. Манлио слегка тебя подшлепнул, подвел зонд и обернулся к Эльзе.

— Это девочка, — сказал он. Твоя мать обернулась ко мне:

— Он говорит, это девочка.