Не упыри

Он, наверно, понял, засмеялся, что-то сказал по-своему, погладил меня по головке. А потом взял какие-то щипчики и нарезал кусочки проводов. Схватила я их и скорей бежать домой. Пока взрослые вернулись, я успела снять с них оплетку, нанизать на нитку и сделать бусы. Мать входит в хату – а я красуюсь в обновке. Отругала она меня за то, что ослушалась, но, наверно, не очень, потому что я потом часто бегала на берег и просила проволоки для бус. А несколько раз повар-немец давал мне вываренные кости. Мать варила их еще раз, и мы все пировали.

Часто бывало, что немцы являлись в хату за харчами. Старшие нас научили: как увидите, что заходят во двор, лезьте на печь и плачьте, как можно громче. Заходят они с автоматами в хату и за свое: «Яйки, млеко», – а мы, знай, ревем на печи: «Мы немцев боимся!» Посмотрят на нас, посчитают наши головы, что выглядывают из-за дымохода, посмеются и пойдут. Наверно, у них тоже были дети. А вот с курами хуже: заходили во двор и сами ловили. Головы им поотрывают и бросят, а мы соберем, сварим и едим.

Всю войну у нас прожила корова Звездочка. Несколько раз приходили немцы, чтобы забрать ее, но, посмотрев по углам и посчитав детей, оставляли. Однажды немцев привел полицай. Начали они выгонять корову из хлева, а тут во двор выскочила Тетя и стала умолять их не забирать корову, иначе дети с голоду помрут. Те – ни в какую. Тетя упала на колени, стала упрашивать немца, хватать его за руки, молить. Немец навел на нее автомат и чуть было не застрелил, но мы из-за всего этого так напугались, что не попрятались на печи, а начали реветь прямо посреди двора. Полицай не обратил внимания на наш плач, а немец посмотрел на нас, сказал ему что-то и пошел прочь. И полицай неохотно поплелся за ним.

В саду у нас росла большая яблоня. Возле нее было вырыто укрытие – яма, сверху прикрытая досками и засыпанная землей. Там всегда стояла наготове коптилка, на полу тоже лежало несколько досок. Когда зажигали коптилку, на меня наводили ужас земляные жабы, выползавшие из стен ямы на свет. Их я боялась больше, чем немцев.

В моей памяти остался эпизод, когда над селом завязался бой двух самолетов – нашего и немецкого. Мать, Тетя, сестра матери – все молились, всматриваясь из окопа в небо. Бой длился долго. Нам было очень-очень страшно. Ревели двигатели самолетов, летели трассирующие пули. В двух концах села вспыхнули и загорелись хаты, крытые соломой. В этом бою наш самолет сбили, и только после войны состоялось перезахоронение тела летчика.

А однажды слышим на улице крики и шум: люди куда-то бегут. Побежали и мы. Все несутся к дороге, везде слышно: «Наши, наши!» А в селе уже партизаны, и впереди на красивом белом коне едет бородатый человек. «Ковпак, сам Ковпак!» – прошелестело над толпой.

Партизан село встречало хлебом-солью. Они позволили жителям взять все, что было на немецких складах. Люди бросились разбирать продовольствие. Мать принесла с полмешка зерна, а ближе к вечеру вернулась Тетя, которую мы едва узнали. Она была вся искусана пчелами, но где-то раздобыла соты с медом.

А через день село снова заняли немцы. И первым делом вывесили приказ: если все, похищенное со складов, не будет возвращено – виновным расстрел на месте. Пришлось матери нести зерно обратно, но несколько килограммов они с Тетей все-таки засыпали в горшок и закопали в саду.

Появились слухи, что пленных солдат из нашего села будут везти в вагонах по железной дороге в сорока километрах от нас. Многие женщины отправились туда пешком с узелками в надежде увидеться с мужьями. Начала собираться и наша мать.

– И я хочу к папе! – плакала я.

– Нельзя, детка моя, это слишком далеко, – сказала мама.

– А булочку от папы принесешь мне?

– Гостинец обязательно принесу, – пообещала мать и добавила: – Если, конечно, увижу его.

Вернулась она только через несколько дней, усталая и осунувшаяся. С отцом она так и не встретилась. Раздала пленным гостинцы и вернулась домой.

За районным центром находился концлагерь для советских военнопленных. Женщины из села ходили туда, носили пленным хлеб, вареную картошку.

– Может, и наш там, – печалилась мать. – Голодный да холодный.

– Кто ж тебе там что скажет? – сказала Тетя.

– Хлеб за колючую проволоку женщины перебрасывают, ну так, наверно, можно и увидеть, кого там держат.

– Пойду я одна, – решила Тетя. – Если увижу его, в другой раз ты сходишь. А пока оставайся с детьми.

Так и сделали. Мать испекла ковригу хлеба, отварила три картофелины, а Тетя, помолившись перед дорогой, вышла рано утром, когда небо еще только начало сереть.

Целый день мать, словно предчувствуя недоброе, не находила себе места. И недаром. Поздно вечером огородами вернулась Тетя. Была она сама не своя. Вошла в хату, упала на пол и начала так плакать, кричать и рвать на себе волосы, что мы перепугались, залезли на печь и притихли, как мышата в норке.

Бросилась к ней мать, допытывается, что случилось. Тетя не отвечает, только голосит.

– Что?! Он там? Его убили? – взволнованно допытывается мама.

– Нет! Нет! – только и сказала Тетя.

– Да что ж случилось? Ты была там?