Не утоливший жажды (об Андрее Тарковском)

Кто же тогда был главой Комитета по кинематографии, кто этот Алексей Владимирович Романов, изрекавший такие глупости? Элем Климов говорил о нем: «По виду он был такой тихий дедушка. Вроде бы и добрый, и не ахти какой зловредный. Но с кругозором юного пионера и абсолютно клишированным сознанием. Весь какой-то размазанный»[7]…

Как дико было слышать эту неумную, натянутую реплику-ярлык от руководителей такого высокого ранга, ярлык, который стал гулять по номенклатурным кабинетам и определил суровое отношение к моей картине, да и к моей судьбе на долгие годы. Сколько лучших лет моей жизни я потерял только из-за того, что Тарковский «стрелял в коммунистов». Но в основном руку приложил Ермаш. Он скоро сменил «юного пионера» на посту — и до 1976 года снимать фильмы мне не давал.

А тогда, в 1967 году, в Госкино были жестко предложены поправки. Я пытался их смягчить и надеялся убедить в этом Е. Д. Суркова, заменившего И. А. Кокореву на ее посту. Евгений Данилович, седой красивый эстет, не слушал моих аргументов. Он говорил о высоком искусстве, о присутствии классического духа трагедии в финальной сцене смерти Лазо, о том, что обожает искусство Тарковского, которому позволено все… И закончил неожиданно кратко, глядя в сторону в угол: «Все поправки надо выполнить!» — то есть сильно сократить «присутствие классического духа трагедии» в финале фильма.

Что было делать? Поправки я сделал, не такой уж это был совершенный фильм, чтобы достойно лежать на полке как доказательство моего несгибаемого характера. Да и характера не хватило — у студии «Молдова-филм» были бы большие неприятности. Они уже зрели и через два года окончились, по сути, разгромом студии и уничтожением молдавского кино за появление якобы «националистических фильмов». Это совершенно отдельная тема, и «Лазо» в ней только одна и совсем не главная составляющая.

Впрочем, основная причина Большого Гнева в Москве по поводу фильма была очевидна: начальство считало себя зорче и дальновиднее простого зрителя. Зритель же, я позже в этом убедился, видел в гибели Лазо типичную судьбу героя Гражданской войны. Героям Гражданской войны, как и любой другой, положено гибнуть.

А начальство видело в финальной сцене совсем другое. Из разговора с Сурковым я понял, что судьба героя воспринималась наверху как намек на судьбу Тарковского, а сцена расправы с Лазо — это Голгофа Тарковского.

Партийная кинобюрократия терзала Андрея, несколько лет требуя исправлений «Рублева». Конечно, она понимала, с какой крупной фигурой имеет дело, но никак не ожидала, что после всех показательных разносов Тарковский появится на экране в роли белогвардейца. За такой недогляд можно и по шапке сверху получить, но пронесло. Однако Андрей имел уже международную известность, так что пришлось Тарковским заниматься снова: рассматривать его заявки, заключать договоры. Так, в начале 1968 года «Мосфильм» заключил с А. Мишариным и А. Тарковским договор на сценарий «Белый-белый день», но первый его вариант был отклонен. К концу года был заключен другой договор, на сценарий «Солярис», с Ф. Горенштейном и А. Тарковским.

Я написал о том, что Тарковский был международной фигурой и это обстоятельство помогало ему. Но вспоминается, что Сергей Параджанов после фильма «Тени забытых предков» тоже был международной знаменитостью, однако его дважды сажали в тюрьму. Второй раз осудили на пять лет, просидел четыре. Лишь вмешательство Луи Арагона освободило Параджанова из заключения на год раньше срока — без права проживания в Москве, Киеве, Ленинграде, Ереване. Времена были нешуточные.

Весной 1968 года «Сергей Лазо» был представлен на межзональном кинофестивале стран Прибалтики и Молдавии в Риге. И получил три премии. И только одну из них серьезную — за лучшую мужскую роль — актеру Регимантасу Адомайтису. А самому фильму дали два утешительных приза: все-таки его готовили к выпуску в прокат, и нужна была реклама. После мне сказали, что из Госкино было негласное распоряжение: главный приз «Сергею Лазо» после всех дебатов в Госкино и в ЦК не давать.

Мария Ивановна Вишнякова

Вот пришло время рассказать и о Марии Ивановне, моей теще, поподробнее. Боюсь и волнуюсь — может быть, задачка мне не по зубам. Но попробую. Мы с Марией Ивановной жили вместе двадцать один год. Определить ее одним словом невозможно. Человек интересный, глубокий, безусловно, уникальный. Она не была в восторге от нашего с Мариной брака, я это чувствовал. Нужно было прожить вместе немало лет, чтобы Мария Ивановна посмотрела на него по-другому.