Не в счет

Отгорели уже сентябрьские алые гроздья рябины, потерялось среди застывших и нависших туч золотое солнце. Растворились в мелкой мороси разноцветные закаты, которые такими яркими и насыщенными бывают только осенью первоначальной.

И трава, ещё в октябре ограненная инеем, пожухла.

Как и листья.

В ноябре они уже слежались, склеились, став неподвижными и тяжёлыми от вод, которые, чередуя снег и дождь, с низкого и даже на вид набрякшего неба лились. И небеса эти всё казались бездонными.

Сегодня тоже…

…дождь крапает, пока мы едем.

Шелестят и ходят по стеклу дворники. Они размазывают неровные дорожки дождливых слёз, что дрожат и бегут, размывают город, в котором шесть мостов мы уже прошли, встали, как скомандовала Рада.

И тепло Гаринских рук на своём животе я чувствую до сих пор.

На шестом мосту он стоял за мной, обнимал, будто и от ещё первых капель дождя, и от всего мира с его сложностями закрывал. Шептал, задевая ухо и чуть кусая, пошлости, от которых и смеялось, и краснелось.

А Рада, нарушая свои же правила, показала нам один из снимков.

Самый удачный из всех.

Наглядный.

Тот, на котором, по её словам, всё видно и понятно.

На той фотографии мы улыбались, глядели не на камеру, а… на Гарина, несильно врезав и чуть повернувшись, я смотрела, обещала убийство с особой жестокостью и тщательное вскрытие, если он сейчас же не заткнется. Он же, поймав и не отпустив мой взгляд, насмешливо заверял, что для волнений нет причин, и с физиономией синьора Помидора я чудо как мила.

До Рады в тот момент нам дела не было.

А она вот… подловила.

— Я не понимаю этой традиции с замками, — я, принимая руку Гарина, из машины выхожу не сразу, медлю и морщусь.

Дождь, нагнав тучи, ушёл столь же быстро, перестал стучать по крыше, когда на последнем светофоре мы стояли.

И солнце, заглядывая и в чёрную бездну луж, и в глаза, выглянуло вновь.

Согрело.

— Она глупая, Сав! — я, пожалуй, капризничаю.

Выбираю куда встать.

Придерживаю платье, чтобы ни блестяще-мокрого бока машины, ни тем более земли оно не задело. И замшевые ботильоны цвета слоновой кости, что на высоченном и толстенном каблуке, я рассматриваю придирчиво.

Поднимаю голову к Гарину, который даже при такой высоте каблуков ниже меня не становится. Только глаза теперь у нас на одном уровне.

И своими он смотрит чуть снисходительно.

Щурится иронично.

— Ты не понимай, а просто делай, — умным советом Гарин делится, забавляясь, подкидывает и ловит треклятый замок свободной рукой. — Как напутствовала и благословила досточтимая Аурелия Романовна.

И замок вручила нам она же.

Вложила в руку Гарина совсем небольшой и простой, почему-то чёрный. И разобрать на нём выгравированную надпись было почти невозможно. Она читалась скорее пальцами, зналась, потому что Аурелия Романовна, взяв уже мою руку, на замок и пальцы Гарина положила, ответила, что на холодном металле написали.

Amor tussisque non celantur [1].

— Её напутствие похоже на ребус, — я вздыхаю жалобно.

Жалуюсь.

И сломать голову, думая, что хотела треклятой латынью сказать приобретенная бабушка, я уже несколько раз успела.

Позлилась, потому что… потому что намёком и на Гарина, и на Измайлова это равновероятно могло быть. Я могу молчать про любовь, но по нам с Гариным всё видно и так, мы влюблены и счастливы — не скроешь. Я могу врать словами и улыбками, но люблю всё одно Измайлова — не скроешь.

Что из этого хотела сказать она? Или какой ответ и выбор у меня самой? Какое из двух предложений, на самом деле, является верным?

Любовь к кому мне не скрыть, как и кашель?

— А по мне, оно очень понятное и простое, — Сава возражает глухо и, подобно порывам ветра, холодно, разворачивает, придерживая за руку, к себе.

И на парковой аллее, что ведёт к набережной и мосту, мы застываем.

Не смотрим на Раду и Егора, которые там уже ждут.

Я не замечаю их и чувствую Гарина, который ведет большим пальцем по моей ладони, выводит круги и линии, в которых и жизнь, и судьба.

Он повторяет их щекотно и привычно.

Успокоительно.

И глаза на миг я прикрываю.

Думаю… думаю, что в детстве мы с Енькой по этим чёртовым линиям руки заглянуть в будущее пытались, рассматривали старательно и спорили бурно.

О линии сердца, что изогнутой и раздвоенной была.

У меня.

«Раз двоится, то, значит, с первым мужем разведешься», — это авторитетно и вполне логично нагадала мне тогда Енька, у которой пять детей мы прежде насчитали.

И её слова, всплывая со дна памяти, теперь слышатся.

Сливаются с отчаянным криком… Юльки:

— Алина, Аина, маме плохо!

Она бежит к нам по одной из многих боковых дорожек. Разносит вдребезги повисшее между нами напряжение и мои слова, которые сказать Гарину я как раз собралась. И краем глаза я замечаю, как оборачивается Рада и меняется в лице Егор.

Ловит Юльку Гарин.

— Упадешь!

— Женьке? — я, покачиваясь на ставших враз неустойчивыми каблуках, переспрашиваю растерянно-потерянно, невпопад. — Вы откуда здесь? Юль?

— Мы приехали смотреть на замки! — старшее чудовище поясняет нетерпеливо-сердито, тянется с рук Гарина ко мне, чтобы за край шубы дёрнуть. — Идём! Там мама…