Не в счет

И Жека, который навстречу нам уже стремительно вышагивает.

Светлеет, когда Юльку замечает.

Он говорит что-то, забирая мартышку, отвечает Гарину, но я их не слышу. Иду, срываясь на бег и всё же возвращаясь к шагу, к стоянке, на которой внедорожник Жеки с открытыми дверями я взглядом нахожу.

Вижу Женьку, что на заднем сиденье, прислонившись виском к спинке, боком сидит.

Покачивает в воздухе ногой.

И нежно-зеленой, под цвет платью, она выглядит.

— Господи, они ещё и вас притащили! — глаза Женька закатывает живенько.

Не собирается, кажется, помирать.

А потому последние метры до неё я иду уже спокойно, поправляю собственное платье и прическу. И разобрать хоть что-то, помимо стука крови в ушах, я вновь могу.

— Ты сознание потеряла, — Жека, догоняя, выговаривает яростно, ожесточенно. — Если надо, я сюда и скорую притащу.

— Только посмей! — изумрудные глаза распахиваются моментально, топят нас всех в гневном болоте, а она сама вскидывается, но за дверной проем тут же хватается и, ойкая, бледнеет. — Чтоб тебя…

— Жень…

— Енька?

— Князев, сделай лицо попроще, — моя сестрица цедит сквозь зубы, оглядывается на Аньку, которая в недрах салона за её спиной маячит, — от токсикоза ещё никто не помирал.

— Тебе плохо, какой токси…

— Енька⁈

— Что-о-о? Ты… ты беременна⁈

— Нет, у меня девятимесячный запор, — просвещает нас Женька с запредельной любезностью, огрызается сердито.

Пока я в очередной раз покачиваюсь.

Хватаюсь за Гарина, что незыблемой стеной за мной стоит, не даёт свалиться. Или якорем, за который я цепляюсь, не теряюсь в эмоциях, которых слишком много, как и вопросов, потому что это на моих коленках ревела и рассказывала про аборт и мизерные шансы Женька.

И мама… она ведь ещё не знает?

— Мама Еня, ты не умлешь? — вклинивается, обхватывая Еньку за шею и свешиваясь, Анька.

Она спрашивает, сводя белесые брови, неправильно взросло и строго.

А бледнеем на этот раз все мы.

Переглядываемся.

И Женька с Жекой теряются одинаково, становятся враз беспомощными, потому что «мама Таня» у Аньки с Юлькой уже была и умерла. И одной из историй, которые остро-колючие и больные, эта была. И вспоминать, запрятав в самые дальние семейные шкафы и сундуки, мы лишний раз её не любили.

Хватало и того, что портрет матери в комнате мартышек был, и на кладбище раз в год Жека с Женькой их возили.

— Вы чего, мартышки? — Женька улыбается растерянно, моргает, скрывая слёзы, которые уловить могу только я. — Я же вам обещала, что не умру и не оставлю вас.

— А папа? — Юлька хмурится тоже.

Держится за Жеку.

Он же приседает перед ней и говорит не менее серьёзно, клятвенно:

— И папа тоже.

— Тогда идемте жениться, — это говорится уже нам с Гариным, добавляется, беря нас за руки и явно подражая Аурелии Романовне, важно и сурово. — И замок на мостовой забор собачить…

* * *

Из той осени я выкарабкивалась, как могла.

Я выцарапывала себя у неё и тянула, подобно Мюнхгаузену, который на одной из старых, но ещё красочных картинках-историях из болота себя за волосы вытаскивал. Карточки те хранились в нашем доме с маминого детства.

Я рассматривала их в своём детстве.

Я вспоминала болотную лягушку, вислые усы и парик барона, кажется, сотню раз за ту нескончаемую и дождливо-серую осень.

Измайлов.

Долги.

И даже… Гарин.

Ещё текущая учеба и Ивницкая, которая весь сентябрь за Индию на меня дулась. Я уехала и бросила её, подло кинула, и на свадьбу Измайлова ей пришлось идти одной. Нет, в конце концов, Артёма она уговорила-упросила, поймала при его поддержке букет, и домой к ней они уехали вместе, но… это не считалось.

Я. Её. Кинула.

Так, ставя после каждого слова точку и начиная с большой буквы, мне было сообщено ещё в день измайловской свадьбы.

Не простилось к сентябрю, а потому на травматологии в первый учебный день я скучала в гордом одиночестве и непривычной тишине. Ни шёпота тайком от препода, когда — ну, честно и правда — очень важное и срочное сказать надо. Ни переписок, когда сказать шёпотом всё же не вышло, а информация менее важной и срочной не стала.

И даже на обходе, куда нас, попутно раздавая пациентов для историй болезни, повели, я вдруг оказалась в первых рядах.

Увидела и не впечатлилась, конечно, как та же Катька.

Но вот именно тогда, пожалуй, появилось понимание, чего в жизни я боюсь. Составился список, который начался как раз на травматологии. Он открылся мотоциклами, по которым все старшие классы я с ума сходила и хотела.

Перехотела.

Желание прокатиться на байке исчезло вдруг и навсегда, на второй палате и молодом забинтованном с ног до головы парне, что лежал на скелетном вытяжении у окна. Ходить, как, зарываясь в историю, сказал наш препод, он уже никогда не сможет. Думать, как показала консультация невролога, нормально уже тоже вряд ли будет.

И нормально это ещё было, потому что его пассажира ногами вперёд в первые же сутки вывезли.

Я рассматривала, оставаясь в первых рядах, парня, когда движение за спиной в нашей столпившейся группе произошло и запахом северного моря повеяло. И не узнать, пусть толком и не видя, Измайлова было невозможно.

Он ловился и опознавался безотчетно.