Не в счет

А я… я врезаюсь в Гарина, оказываюсь прижатой к телу, на котором каждую родинку и шрам я давно уже знаю.

Я шепчу, утыкаясь в его шею, лихорадочно:

— Сол, удержи меня… пожалуйста…

Не отпускай.

Быть может, и это не любовь, в которой разобраться я так и не смогла. Быть может, это чистый эгоизм, а я редкая дрянь и тварь, которая только о себе думает, которая спасается и пользуется чужими чувствами, но… не отпускай, пожалуйста.

Держи, как в сентябре, когда в аэродром привез и рюкзак с парашютом показал. Объявил, что раз я всегда хотела, то вперёд, пора исполнять мечты.

Даже если очень-очень страшно.

Как сейчас.

— Я боюсь, Гарин. Я так боюсь, словно снова прыгаю в пустоту, и обратно уже не вернуться, — я признаюсь сбивчиво, пытаюсь сказать как можно больше, пока он молчит, пока не отталкивает. — У меня сложные отношения… много с чем сложные, включая тебя и церковь. Но я всегда считала, что если венчание, то это навсегда, не переиграть до самой смерти. Мы не венчаемся, но у меня такое же ощущение. Понимаешь? Я знаю, что дура. Можно развестись хоть завтра, но…

— Нет.

— Что именно?

Я моргаю растерянно.

Ищу ответ в его глазах на что-то, что в слова не превращается, не запирается буквами. Только чувствуется.

Бьется вместе с сердцем.

— Я не пойду разводиться с тобой завтра.

— Даже… даже если я тебя не люблю?

Нельзя.

Не может, имея хотя бы зачатки мозгов, невеста в день свадьбы спрашивать такое у жениха. И думать о подобном не смеет, не должна.

Не играется при таких вопросах свадьба.

Только я вот клиническая идиотка.

— Ты любишь, — Гарин произносит твердо.

Говорит тогда, когда посыл в дальние дали я услышать готова. Или не готова, но… понятно и правильно бы это было.

Или самой мне уйти всё-таки надо было, пусть и не к Измайлову, а просто. Мне следовало, только я тоже не смогла.

— А если я опять ошиблась? Ты сам отправил меня к нему!

— А ты не пошла.

Не пошла.

И не пойду, потому что… потому что у Глеба Александровича своя жизнь. И меня он точно не любит.

Мы просто дружим.

— Ты… ты только удержи меня… пожалуйста…

Я прошу, кажется, жалобно.

Прижимаюсь, обхватывая за шею, изо всех возможных сил, вслушиваюсь в ритм близкого сердца. Чувствую тяжесть рук на пояснице, на спине, по которой он ведет. Я дышу им, ловя состояние внутреннего равновесия, которого так давно не хватало.

А теперь вот возникает.

Крепнет, когда Гарин обещает тихо, но уверенно:

— Всегда.

* * *

Благодарственное письмо за спасение человека, мужество, героизм, а заодно неравнодушие и активную жизненную позицию со всей помпой и торжественностью вручали в большой аудитории и со сцены, на которую следом за Глебом меня вытолкали.

То, что я никого не спасала, вытолкнувший Макар Андреевич мимо ушей пропустил виртуозно и благополучно.

Как и остальные.

Моё шипение, что героизмом, как и идиотизмом, страдал исключительно Измайлов, в принципе никто не слушал. Даже Ивницкая, в которую подушкой, лежа после аварии в их с Артёмом квартире, я запустила.

Вернуться к себе в тот вечер я не смогла.

Измайловское «я тебя терплю» стояло в ушах, а перед глазами так и горела машина. Какие-то секунды или минуты и с ней гореть могли бы мы. Там, на трассе, об этом не думалось, не вспоминалось по пути в больницу, куда Глеба на пару с Лёхой мы всё же затолкали, зато это всё представилось в красках на диване, на котором в плед с головой я завернулась.

Накрылась, сворачиваясь эмбрионом.

Под возгласы Ивницкой.

И спрятанное за бравурностью мрачное предложение Кузнецова намахнуть то ли лечебные, то ли наркомовские сто грамм.

— А повод?

— А мы сегодня так, — Артём, вытаскивая из холодильника запотевшую бутылку и отвечая Польке, хмыкнул ожесточенно-зло, — за жизнь, которая у нас та-кая… весёлая.

Последнее он почти пропел, причём матерно.

А я, сползая с дивана вместе с пледом, согласно вздохнула.

Жизнь воистину была… весёлой. Правда, на душе от этакой весёлости было тошнотворно и блекло-бело, как за окном.

Февраль — уже не праздничный, последний и пепельный по цвету — из всех зимних месяцев давался тяжелее всего. Исчезали из окон гирлянды, разбирали ледовый городок и на предновогодние распродажи в нарядно-украшенные магазины больше не зазывали. Только ставшие никому ненужные ёлки, напоминая о недавнем празднике, сиротливо валялись на помойках.

На них каждый раз смотреть было больно. Казалось ещё сильнее, что конца и края этой, такой же безжизненной, зиме не будет.

Она нескончаемая.

А потому на водку, уже разлитую по стопкам, я согласилась. Опрокинула в себя, ничего не чувствуя и слушая Артёма, который на смене вчера был. Он последние пару месяцев работал на скорой.

— А мы вчера ребёнка в шестёрку увозили, — Кузнецов события очередных суток рассказывал неспешно и коротко.

По-свойски.

Таким образом, когда пояснять, что шестёрка — это детская больница, основная после областной, не надо. Мы знали сами, катались туда на педиатрию. Да и так все больницы города, в которых начали заниматься с четвёртого курса, почти забыв номера корпусов, мы знали. Почти все циклы, которыми мы теперь учились, проходили в них.