Не в счет

Просто редкостная сволочь, которая к себе меня резко дёрнула, соединила нас окончательно. И за затылок, прижимая к куртке, он меня удержал, сжал, сгребая в кулак, волосы и едва слышно выдохнул:

— И я тебя терплю, Калина дуристая…

[1] Amor tussisque non celantur (лат.) — любовь и кашель не скроешь.

[2] Beaujolais Nouveau est arrivé! (фр.) — Божоле нуво прибыло!

1 час 42 минуты до…

— Ты сегодня задумчивая, — Гарин говорит негромко.

Выносит приговор, когда одни мы остаемся.

Уходят остальные, уезжают в загс, а мы вот задерживаемся. Продолжаем стоять на последнем мосту, который аркой и радугой. Чередуются цвета досок, повторяя всем известное про охотника и фазана.

Только яркость свою после всех дождей они потеряли.

— Неправильно, да? — я спрашиваю опять же задумчиво.

Не нахожу ничего умнее.

Или лучше.

Разве что багряный лист клёна, который к мокрым доскам прилип. Не потускнел в отличие от всего мира. Когда-то, в другой жизни, мы ездили с мамой сюда же, собирали такие вот листья для гербария и школьных поделок Женьки.

Ездили мы после маминой работы.

Почти через половину города, а потому красивые листья и клёнов, и редких деревьев мы искали при свете первых фонарей и через дорогу в дендрарии. И это запомнилось куда лучше, чем собственное первое сентября первого класса.

— Не знаю, — Гарин отвечает не сразу, пожимает плечами. — Я уже не знаю, что правильно, Алин.

Он облокачивается на перила моста.

И это тоже неправильно.

Марается костюм, который Гарину так идет. И счастье кто-то из прохожих такой красивой паре как мы уже не раз пожелал.

— Я… — я пытаюсь начать.

Ответить хоть что-то, вот только не придумывается.

Ничего.

— Ты можешь уйти, — пачку сигарет он вытаскивает неспешно, говорит мне неторопливо, но так отчётливо, что… доходит. — Я скажу всем… придумаю что-нибудь. А ты придумаешь и что-нибудь скажешь своему Измайлову.

— Он не мой.

— Но ты ведь хочешь? — Гарин хмыкает невесело.

Высекает, не поджигая сигарету, раз за разом огонь.

На который я смотрю, но вижу другой. Тот, что позавчера-вчера ночью был. Он сжёг, как я думала, все… не воспоминания даже, а боль.

Радость.

Все чувства и эмоции, которые внутри шесть лет то ярко вспыхивали, то тлели. Не исчезали совсем, как бы обидно или больно из-за Измайлова мне не было. Меня не отпускало, не выдиралось из сердца и души, пусть сто тысяч раз я себе и обещала его забыть.

— Я… не знаю.

В позапрошлую ночь, смотря на летящие к небу искры, я знала. Я поверила, что от любви, как от чумы, огонь исцелил. Он уничтожил в пляшущих языках пламени всё, не осталось никакой больше любви.

Или и не было её никогда?

Вдруг, вдруг существовала только… дружба, привычка, влюбленность или даже шутка, в которую я сама поверила. Мы столько раз шутили и повторяли, что Измайлов — мой муж. Мы столько раз говорили, что я сама себе всё надумала.

Ошиблась и запуталась.

Так и не разобралась, что такое любовь.

Как её распознать?

Или классифицировать? По какой шкале оценить степень тяжести? Какие должны быть жалобы и анамнез, чтобы в диагноз выставить именно её? И каким обследованием этот предварительный диагноз сделать окончательным?

— Уходи сейчас, Алина.

— Что?

— Я… я не смогу тебя отпустить, — Гарин не смотрит на меня, выдыхает облако белесого дыма, что причудливым сплетением в сыром воздухе повисает. — Я пытался, но не выходит. Тебе придется уйти самой.

— Я…

Я смотрю на его профиль, на желваки на скулах, что прорисовываются, появляются и видятся первый раз в жизни, а не в фильмах. И Гарина вот таким отстраненным и чужим я первый раз в жизни вижу.

Он не может меня отпустить, а я…

Я отступаю.

На целый шаг, который куда больше, чем тот, который, играя в гигантские шаги, мы в детстве делали. И сделать это шаг мне куда тяжелее, чем даже с утяжелителями на любой из тренировок, будто двадцать килограмм, как минимум, мне на каждую ногу навесили.

Неподъемно.

А ещё… больно, жгуче и остро, как сдираемая кожа.

Только не кожа, а Гарин.

Я отдираю от себя его, делаю ещё шаг назад, что уже второй, но не менее сложный. И третий проще не становится.

Я дохожу спиной вперёд до конца моста, спускаюсь на деревянный настил тропинки. Я запоминаю, как Гарин, так и не повернув в мою сторону голову, стоять продолжает. Я отпечатываю его перед глазами.

А после всё же разворачиваюсь.

Иду, отстукивая каблуками, к выходу, до которого так далеко и долго. Ввинчивается в мозг оглушительно-громкая дробь каблуков. Не дышится, перехватывая дыхание, от влажно-пряного запаха осени, в котором прелые листья и грибы.

Дым костров.

Или сигарет, которые Гарин практически не курит, только если… свадьбу за полтора часа до росписи он не отменяет, не отправляет меня к Измайлову по величайшему благородству и столь же великой любви.

Ид-идиот.

Меня хватает на целых семнадцать шагов.

А может, девятнадцать.

Я сбиваюсь со счёта и всё же оборачиваюсь, срываюсь обратно. Мешается подол платья, и каблуки… Чёртовы каблуки, кажется, грозят сломаться, только всё равно мне становится. Не переживается, что шпильки я теряю.

Распадается прическа.