Не в счет

Высокомерный, снисходительный, напыщенный, самодовольный, равнодушный, ехидный… О, я могла подобрать много эпитетов к этой идеальной роже, ехидно поднятой брови и потрясающему безразличию в глазах!

За два месяца учёбы я насобирала уйму этих эпитетов.

Вот только в ту субботу они все позабылись.

А я, не до конца веря глазам, моргнула, чтобы в следующее мгновение не удержаться и подпрыгнуть, провопить, размахивая руками, на всю пустую больничную аллею:

— Глеб! Боже, ты не представляешь, как я рада тебя видеть!

— Можно без боже, — он, останавливаясь в паре шагов от меня, уточнил невозмутимо. — Можно просто Глеб.

— Ты знаешь куда идти?

От его ехидства я отмахнулась.

Хоть просто Глеб, хоть индюк… божеский, в тот момент меня это не волновало.

— Прямо до дома?

— Какого дома? — я на его выгнутую бровь прошипела взбешенной кошкой, дёрнула за рукав пальто, чтоб указать. — Прямо забор, за которым лес! И бараки жилые. А здесь, на территории, только два корпуса. И из терапевтического меня уже два раза выставили!

— Однако… — он, озираясь по сторонам, протянул менее уверенно, поморщился едва заметно, чтобы вновь уверенно пробормотать. — Ладно, сейчас всё найдем.

Что ж… мы нашли.

Сначала Валюшу, которая из болота самостоятельно выбралась и до бараков, теряясь уже среди них, добралась.

Потом паллиативное, чтоб его, отделение, которое почему-то вместе с частью других корпусов находилось в полукилометре от детально изученных нами корпусов. И для начала следовало выйти обратно на улицу, пройти вдоль бараков с лесом и миновать многоэтажку, за которой больничный забор оказался.

Нашелся даже упомянутый Катькой шлагбаум.

И вывеска на одном из зданий нужного нам отделения, в которое мы, промокшие насквозь и замершие, явились около девяти. Поплутали ещё минут десять по подвалу в поисках раздевалки, а затем в поисках хоть кого-то, кто сказал бы куда идти и что делать.

Но с этим мы тоже справились.

И на первом этаже, в компании тоже опоздавших Лизы и Златы, оказались. Пошли мерить давление, пульс, температуру, забирать пустые тарелки после завтрака и просто слоняться, мешаясь всему персоналу под ногами.

Пользы от нас было, конечно… много.

Очень много, если судить по выразительным взглядам постовой медсестры и её же выразительным вздохам.

— Ну идите ещё раз давление измерьте, пульс там. Потренируетесь лишний раз, — это нам было сказано уже около одиннадцати и без энтузиазма.

Мы же, без всё того же энтузиазма, согласно покивали и выданные тонометры разобрали. Расползлись по палатам этажа, в которые заходить… не хотелось. Странно и непривычно было видеть людей, у которых кожа обтягивала кости.

Они почти все были такие.

Они говорили тихо и устало, смотрели с куда большим безразличием, чем Измайлов, в их полинявших глазах было больное безразличие. Они вытягивали послушно исколотые руки, на которых манжета болталась так, что пару раз пришлось мерить давление на бедре.

Они не улыбались.

Или улыбались так, что от понимания сжималось сердце.

Появлялось желание убежать и никогда сюда больше не приходить. Не видеть, не разговаривать, не дышать, физически ощущая, как прилипает к одежде и волосам, запах болезни и близкой смерти.

Очень близкой, как оказалось.

Я зашла в следующую, одну из палат к бабке, у которой нетронутую тарелку каши забирала, проверяла, заглядывая полчаса назад, по просьбе медсестры. Тогда было видно, как дрогнули её ресницы, и слышно, как она дышала.

А сейчас…

— Здравствуйте ещё раз. Мне давление померить надо, — я, предупредительно стукнув в дверь, сказала неуверенно.

Подошла к кровати, на которой она спала.

Тихо.

— Как вы себя чувствуете? — я, всматриваясь в неподвижное лицо, подняла её правую руку сама, поставила на край тонометр. — Вам обед через полчаса принесут… Вы… вы слышите?..

Нет.

То, что не слышит и уже никогда не услышит, я осознала как-то враз. По… по неизвестно чему, но поняла. Оформила в мысль и фразу ещё до того, как на каком-то автопилоте, отложив на стол тонометр и фонендоскоп, сходила за медсестрой.

Она же, проверив пульс, которого не было, согласилась.

— Умерла, — медсестра подтвердила мои слова, как самое обыденное и привычное. — Позови Любу и сама иди… куда-нибудь.

На лестницу.

Спустя двадцать минут, спрятавшись на площадке между этажами, я остервенело тёрла руки, пальцы, которыми бабки касалась.

Трупа.

Я трогала труп, и от этой навязчивой мысли очередную салфетку из уже полупустой пачки я вытягивала, скребла ногтями кожу, чтобы от ощущения этого касания избавиться. И о наждачной бумаге я в тот момент мечтала.

О чистом спирте, от которого кожа дубеет, но плевать.

Мне надо было отмыться, а я не могла.

— Алина? — холодный, как айсберг, однако чуть удивленный голос Измайлова я узнала из тысячи, он, в общем-то, ничем, кроме холодности и нордического спокойствия, непримечательный, всегда узнавался из тысячи. — Ты чего тут делаешь?

— Там бабка в одиннадцатой умерла, — я проговорила севшим голосом.

Подняла на него глаза, в которых что-то, кажется, было.