Не в счет

Тогда, плавя касаниями, он не ждал ответа. Он не требовал, загоняя в угол, моих признаний в любви. Он просто сказал сам, произнес свои сумасшедшие слова как само собой разумеющееся, и это, пожалуй, пугало больше всего.

Мне говорить было нечего.

Я не знала, так и не разобралась, что чувствую к нему. Я… люблю? Влюбилась? Или же мне просто… нравилось?

Нравилось с ним спать, трогать и чувствовать его руки, тяжесть тела. Нравилось не одиночество, которое после новостей Еньки ощущалось так остро и болезненно, с Савой же… были ужины, вечера и выходные на двоих. Мне нравилось, что о Измайлове, смотря в тёмно-серые глаза, забывалось и не думалось.

Не ныло каменной болью сердце.

Почти.

Только в ставшие редкими встречи сердце, сбиваясь с ритма и проваливаясь вниз, всё одно предавало. Оно доказывало раз за разом, что Глеба я не забыла, не исчезла глупая влюбленность и привязанность.

А значит, любить Гарина я не могла.

Нельзя ведь быть влюбленной сразу в двух.

Я так думала.

Я крутила в голове эту назойливую и жалящую мысль, когда к воображаемой стенке расстрелов меня приперли, загнали в колючий угол и ответ про чувства всё же потребовали.

Отсчитывал календарь числа июля.

Гуляли укутанные в тёмно-синие сумерки парочки по горящей огнями набережной, о гранитные берега которой плескались чёрные волны.

Играла музыка в ресторане.

Мы же вот… ссорились.

Думалось с отчаяньем и злостью, что разговариваем мы тихо и даже предельно вежливо, но лучше было б, наверное, полномасштабно скандалить и орать, бить посуду, чтоб осколки её брызгали вместе со слезами. Лучше было б, пожалуй, вообще не приходить в тот вечер в тот неуютно-помпезный ресторан.

Только мы вот пошли.

И не вдвоем, а с другом Гарина и его Танюшей.

Друга же звали Степан Дмитриевич.

— Мы учились вместе, — это мне объяснили ещё по дороге, — давно не виделись. Он в адвокатуру ушёл. Тут встретились, решили, что надо увидеться нормально.

Посидеть-поговорить.

Обычное дело.

Ничего не предвещало плохого сценария, пока с Танюшей — лучше так, а не Таня — меня не познакомили. Приятного знакомства не случилось, это был факт. Вечер переставал казаться томным и начинал смахивать на убийственный, это был факт номер два.

Третьим фактом шло то, что тонко чувствующих барышней и тургеневских девиц я не переносила на дух. Не было в моём окружении дамочек, которые от вида капли крови хлопались в обморок и томно-сонно тянули каждое слово, так, что пять раз их мысль можно было сказать самому. Я, может, тоже всегда мечтала быть такой, только вот жизнь всегда ставила в такие позы, что тонко выходило только материться.

Ивницкой потом я так и выдала.

Тогда же, приклеив улыбку и закрыв рот, я слушала, что профессия врача ужасна. Какие-то болезни, запахи, грязь, кровь, зараза, медики, что сами такие грубые и злые люди, просто кошмар.

Фу, фу, фу.

— Мне делается дурно даже от порезанного пальца, — Танюша, хлопнув длинными, как наши рефераты, ресницами, выдала на печальном придыхании. — Я совсем не могу слушать, когда кто-то начинает рассказывать про свои болячки. Мне нельзя такое знать. Это гадко и не позитивно. А уж если кто умирает, когда вы не спасаете…

Молчать было сложно.

И нога под столом, выдавая раздражение, качалась.

Но… Гарин о чём-то своем, юридическом и не особо интересно-понятном, увлеченно беседовал со Степаном Дмитриевичем. И портить ему вечер я не хотела, поэтому язык прикусила в прямом смысле слова.

Пусть и рвалось просветить про что-нибудь этакое, непозитивное и гадкое.

Например, про бабку, что позавчера умирала часа два и последние минут десять мы просто ждали, стояли и смотрели, как мозг уже умер, а сердце, выдавая единичные редкие комплексы, всё цеплялось непонятно за что.

Нам такое не просто знать, а видеть как было?

Кто сказал, что из чего-то другого, более каменного и непробиваемого, чем эта нежная фиалка, мы слеплены?

Чем она лучше, почему ей ничего плохого и грустного знать нельзя?

— Вот честно, — на откровенности Танюша перешла как раз в тот момент, когда один случай из практики на скорой, на той неделе, я припомнила, — я бы не пришла, если бы знала, кто ты. Вдруг ты нахваталась в своей больнице и теперь заразная?

— Это вряд ли, — оскалилась, переставая качать ногой и понимая, что всё, Остапа понесло, я очень дружелюбно и нежно, почти как она, — я в последние дни была только в судебно-медицинском бюро, в главном здании. А там только голову варили.

Наверное, будь это другой день, я бы всё же смолчала.

Но… позавчера были чудовищные сутки.

Практика, на которой со скорой я побегала и много чего посмотрела, посидела с терапевтом в поликлинике и на промежуточную сдачу дневника к старой грымзе, что два часа мотала нервы и не добавляла настроения, съездила.

И инфекционные болезни, выпавшие последним циклом пятого курса, ещё были свежи в памяти. Там нам показывали молниеносные формы менингококковой инфекции, когда утром здоровый ребенок, вечером доставленный в реанимацию, а утром уже вскрытый.

— Ч-что?