Не время паниковать

Наверное, следует уточнить, что все это происходило до того, как стало возможно найти какую угодно информацию в интернете. Я вообще тогда едва ли пользовалась компьютером. Да и вряд ли Рэндольф Эйвери был человеком, известным любому коулфилдскому подростку в девяностые годы. Лишь потом я сообразила, кем он являлся и насколько знаменит был когда-то. Он прославился как художник в начале восьмидесятых; его произведения выставлялись в Музее современного искусства в Нью-Йорке и в Музее искусств округа Лос-Анджелес. Он переехал к своей сестре, заведующей почтовым отделением Коулфилда, за два года до этих событий, и все это время был для нас лишь мистером Эйвери, странноватым, милым человеком, который иногда разговаривал со мной с отсутствующим видом, словно понятия не имел, как он здесь очутился.

— Чем ты занимался вчера вечером? — спросила я Зеки.

— В основном рисовал в своем блокноте. В бабушкином доме не так уж много можно придумать для себя занятий. У нее нет ни кабельного телевидения, ни даже видика. Зато ее все время тянет раскинуть карты в «Уно», и я ей составляю компанию, пока хватает терпения. А мама постоянно играет на скрипке, и от этого становится как-то не по себе.

— Играет на скрипке? В одной с тобой комнате?

— Ну да, в гостиной. Постоянно, как будто мы с бабушкой ее наняли играть для нас. А когда она заканчивает пьесу, что мне прикажешь делать? Хлопать? Говорить ей, как это было замечательно? Впрочем, неважно, она просто начинает новую пьесу. А когда устает, то идет на крыльцо и курит сигарету за сигаретой, чего раньше никогда не делала.

— Жесть, — сказала я и подумала о своей маме, о том, каково ей было после ухода отца.

Много месяцев на ее лице держалось выражение глубокого недоумения, как будто каждые пять секунд она вновь и вновь осознавала, что все это ей не снится, а происходит в реальности. Но как-то раз за ужином я заметила, что ее голова больше не втянута в плечи и тело расслаблено. Может, она тогда уже познакомилась с Хобартом. Может, пришла к выводу, что после всех этих лет, проведенных с моим отцом, остаться без него — не так уж и плохо. Как бы то ни было, мама раскрепостилась. Меня это тогда ужасно обрадовало. И я подумала о том, сколько времени понадобится матери Зеки. Если у нее вообще это получится.

— Тогда я иду в свою комнату и рисую, — продолжил Зеки. — Я тут работал над одним дизайном. Размышлял, не сделать ли нам еще один постер.

— Еще один постер? — спросила я, напрягшись.

— Да, типа, поставить это на поток, но с некоторыми изменениями. Может, подумаешь, что бы ты хотела еще сказать с помощью постера?

— Нет, — ответила я немного печально. — Я уже это сказала.

— Я прикинул, что мог бы нарисовать что-то типа большущего волка на куче костей. Сделал набросок. Сейчас я тебе его покажу.

Зеки извлек свой блокнот, и там оказалось именно то, про что он только что сказал, — большущий волк на горе костей, но что-то было не так. Не так, как тогда.

— Видишь ли… у меня нет желания делать еще один постер, — вымолвила я наконец, после того как Зеки ткнул в волка пальцем, словно до меня не дошло, что фигура на костях и есть долбаный большущий волк.

— Неужели у тебя не возникает желания сделать что-то другое? — спросил Зеки, и я почувствовала, что он помаленьку от меня ускользает и нужно притянуть его к себе обратно.

— Я хочу заниматься такими вещами всю жизнь. Но я также хочу, чтобы этот наш постер оставался единственным сделанным нами постером. Он особенный. Первый, нами сделанный. Он совершенен? Совершенен. На нем наша кровь.

— Мы и на этот можем накапать крови, — ответил Зеки, вновь тыкая пальцем в волка.

— Зеки, ты понимаешь, о чем я?

Весь мир зависел от его ответа. Я взяла один экземпляр нашего постера и протянула ему.

— Вот то, на что мир реагирует. Если мы наделаем новых постеров с разными другими рисунками, новыми словами и так далее, мы утратим это. Оно просто уйдет. Станет… Как это сказать? Заурядным. Понимаешь, о чем я?

Зеки смотрел на постер, и я следила за тем, как его губы беззвучно произносят написанные мною слова. Он улыбнулся. Потом кивнул и поднял на меня глаза.

— Да, — произнес Зеки, — я понимаю, о чем ты. Окей. Только один постер. Один-единственный.

— Один-единственный, — сказала я, и мы пошли в гараж, к аппарату, чтобы наделать еще копий.

Глава седьмая