Не все были убийцами

“Что тебе там понадобилось?” Мать наконец обернулась ко мне.

“Я хотел уехать. Уехать из Берлина. Я не хотел быть обузой для тебя”.

Внезапно мать с быстротой молнии бросилась ко мне и ударила меня по лицу. В эту пощечину она, казалось, вложила весь страх, все отчаяние последних дней. Удар был таким сильным, что я отлетел к противоположной стене и у меня из носа пошла кровь.

“Вот это да! В самую точку!” - изумленно выдохнула Эрна. - “Скажи честно - разве ты этого не заслужил?”

Мать опустилась на стул и зарыдала. Она выглядела такой больной и измученной. Мне хотелось броситься к ней, обнять ее ноги, но я не сделал этого. Чувство вины перед матерью осталось в моей душе до сегодняшнего дня.

Эрна подошла к матери, положила ей руку на плечо. Все молчали.

Наконец, прервав молчание, мать представилась: “Меня зовут Роза Гемберг”.

“А меня - Эрна Нихоф. Не знаю, как зовут вас на самом деле, но уж наверняка не Роза Гемберг. И отец мальчика вовсе не на восточном фронте. Знаю только, что вашего мальчика я задержала на вокзале во время дежурства”.

Она огляделась. “Когда зима будет на исходе, вам нужно уходить отсюда - владельцы домиков наверняка заявятся сажать овощи. Я не хотела бы…” Она на мгновение замолчала.

“Что вы бы не хотели?” - перебила ее мать.

“Я бы не хотела, чтобы вы попали в неприятную ситуацию”.

Эрна быстрыми шагами направилась к дверям. На пороге она обернулась и взглянула на меня. “Будь здоров, мой маленький”, - спокойно сказала она. - “И пусть вам повезет”, - пожелала она матери.

Она уже открыла дверь, но вдруг вернулась назад, открыла свою сумку, достала оттуда карандаш и листок бумаги и что-то записала. Затем протянула листок матери. “Не потеряйте и постарайтесь не оставлять на видном месте. Это мой адрес и номер телефона”.

Она заботливо закрыла сумку и вышла из домика.

Оставшись одни, мы долго смотрели друг на друга.

“Нам нужно уходить отсюда. Кто знает, что она собирается сделать”, - сказала мать.

“Она могла сделать что-нибудь еще раньше”, - возразил я.

“Может, она хотела выяснить, где мы прячемся. Меня-то ведь она не знала”.

“Тогда бы она не взяла меня в Страсбург”, - сказал я.

“Куда? В Страсбург?” - спросила мать. Глаза ее тревожно заблестели.

“Я тебе все расскажу, но ты не бей меня больше, ладно?”

Она молчала.

Я рассказал ей все.

Мать выслушала мой рассказ со спокойным, бесстрастным лицом, ни разу не перебив меня. Когда я кончил, она встала и направилась к плите.

“Хочешь пить?” - спросила она. - “У меня есть мятный чай”.

Я пил чай, ожидая, что она снова набросится на меня, но она заговорила со мной совершенно спокойно.

“Знаешь ли ты, что отец еще раньше сомневался в твоем уме и хотел проверить состояние твоей психики? Конечно, странности есть у многих. Это допустимо, но подвергать опасности других людей и даже собственную мать - это уже переходит всякие границы. И если тебе еще раз придет на ум что-нибудь подобное, ты больше не найдешь меня. Тогда я добровольно отправлюсь в газовую камеру”.

Я испугался. До сих пор она не говорила о нашем будущем с такой беспощадной жесткостью. Конечно, мы знали, что могло ожидать нас, но не хотели думать об этом.

“Я не хочу пережить такое еще раз”, - продолжала мать. - “Пока ты “путешествовал”, Людмила предложила нам снова устроиться у нее. Но когда Лона пришла, чтобы сообщить нам об этом, ты уже исчез. Все это время я оставалась в домике. Лона, как могла, заботилась обо мне. Теперь мы запрем домик и переберемся к Людмиле. Она живет сейчас на Байришенштрассе, недалеко от Оливаерплац, ей удалось найти довольно просторную квартиру .И прошу тебя: больше - никаких фокусов! В этом случае опасность угрожает не только нам, но и Людмиле”.

“А почему бы нам не остаться здесь?” - спросил я. - “Зимой здесь безопаснее всего”.

“Иногда совсем недурно помыться в настоящей ванне, сварить еду на нормальной плите, а не мучиться часами, чтобы разжечь огонь. И не просыпаться по ночам от холода”.

“Мне совсем не хочется возвращаться к этой Людмиле. Она опять затащит меня к себе в постель и заставит гладить ее между ног”, - подумал я. - “Уж лучше мерзнуть по ночам и мучиться, разжигая огонь в нашей печурке”.

Я уже собирался сказать об этом матери, но увидел слезы в ее глазах, увидел, как она устала и измучилась.

“А если я пообещаю тебе, что буду делать все сам? Я смогу растапливать печь. Даже по ночам. Ты можешь разбудить меня, когда захочешь. Тебе ничего не нужно делать - я сам все сделаю. Ты сама говорила, что я разжигаю печь гениально. Ведь говорила же, помнишь?”

Но мать была неумолима и на уговоры не поддавалась. Сегодня я почти убежден - она сама не захотела бы перебираться к Людмиле, если бы я рассказал, что происходило между мной и этой женщиной. Может быть, она бы даже рискнула нашей безопасностью, чтобы не допустить этого. Я и сегодня помню слова матери - “Тогда я добровольно отправлюсь в газовую камеру”. Но в то время мне оставалось только одно - согласиться с ней и возобновить эту отвратительную дружбу.