Не вычеркивай меня из списка…

Но, несмотря на очевидный провал наших предпринимательских затей, тема продажи альта время от времени возникала где-то в басах жизни. Правда, она всё время видоизменялась – как это бывает с любой темой в любых вариациях: менялись её интонации, регистр звучания, мажорные и минорные лады. Например, совсем исчезла пафосность аккордов. Вместо них на фоне тотального безденежья возникла жалобно-заискивающая тема: «а вдруг?», которой вторили жуликоватые интонации деревянных: «чем чёрт не шутит!»

Так, однажды мне предложили подержать наш дорогой альт в музыкальной школе где-то на задворках Кирона, пригорода Тель-Авива. Мол, кто-то из учеников может захотеть поиграть на альте. А там – чем чёрт не шутит!

Я отвозила его сама, отдавала собственными руками. Никогда не прощу себе этого легкомыслия. Оставила на столе в кабинете завхоза – в том же советском полуразвалившемся футляре, дважды опоясанном резинкой от трусов.

Прошло несколько месяцев. Время от времени я звонила знакомой – спросить, как поживает там наш альт и не нашлось ли на него длиннорукого охотника.

– Присматриваются! – бодро отвечала моя знакомая.

Прошла зима, наступило время весенних перелётов. Не выдержав неизвестности и в очередной раз плюнув на барыши, я поехала в Кирон забирать альт.

В музыкальной школе сначала долго не могли меня припомнить, затем долго припоминали – куда могли запропастить инструмент…

Наконец, поигрывая могучей связкой ключей, завхоз повёл меня куда-то в глубину двора, где у забора прилепилась мазанка-подсобка. Там, среди колченогих стульев, поломанных пюпитров и старых пустых футляров, я углядела коричневый, разбухший от зимней сырости футляр. Вскрикнув, бросилась срывать с него отсыревшую резинку. Наш связанный невольник, потускневший и полузаглохший, слабо бликовал мне верхней декой. Не переставая громко ругаться на обоих языках, я схватила его и вылетела из подсобки, на прощание со всей силы лягнув дверь.

После этого дважды он попадал к разным мастерам на профилактический осмотр и починку.

По нему проходились специальным составом «Хилль и сыновья», протирали спиртом гриф, меняли струны, что-то подкручивали, подтягивали, высушивали… Словом, чистили ему пёрышки.

В конце концов, разъярённая сокрушительным коммерческим поражением, но не сдавшаяся моя сестра объявила, что пройдёт специальный курс методики преподавания игры на альте.

– Ничего, ничего, – сказала она. – Не отчаиваться! Мы ещё впарим его какому-нибудь охламону.

Его привели в порядок, настало лето, и он повис у нас на стене, сложив багряно-золотистые крылья.

Когда приходили гости и восхищались его благородно крупными пропорциями, Борис говорил обычно: «Памятник нашему предпринимательству».

Именно в то время понятие «альтовые деньги» прочно вошло в обиход семьи. Когда кто-то предлагал нам сомнительную работу или втягивал нас в очередное липовое предприятие, мы говорили друг другу: скорее всего, это «альтовые деньги».

Он замечательно смотрелся на белой стене, а я прекрасно смотрелась рядом. Эта моя фотография в огромной чёрной шляпе на фоне висящего багряного альта на стене фигурировала в нескольких изданиях и даже в одной телепередаче, так что я сделала альту посильную рекламу.

Но очевидно, не виселось ему спокойно. Да и моя сестрица словно подобрала инструмент «под себя» – ей тоже не сиделось на месте, всегда она вглядывалась в даль, высматривая там, вдали, другую, лучшую жизнь. Как в детстве, на Иссык-Куле, когда, гуляя вечерами по берегу и вглядываясь в латунно-лунную гладь озера, спрашивала маму:

– А что там, за кораблём?

– Другие корабли, – говорила мама.

– А дальше?

– Дальше другой берег…

– А за другим берегом? Ещё другой? А за ним?

Словом, вскоре она уехала в Новую Зеландию – возводить на новом берегу новые песчаные замки. Как всегда в таких случаях, от неё поступали вначале сведения скудные и туманные. Когда у нас была ночь, у неё разгорался день, когда у нас было лето, у неё трещали морозы.

И хотя сестра возвышенным слогом рассказывала, как гуляет она по бескрайнему берегу океана, собирая огромные ракушки, мама нервничала, представляя себе далёкую чужбину, в сетях которой бьётся её младшая дочь. Наконец, не выдержав, купила билет – за страшную, непроизносимую цену.

Испуганная этой чудовищной суммой, я наконец открыла атлас взглянуть – где же проживает моя единоутробная сестрица. Увидела несколько коричневых крошек, на которых даже названия городов не помещались. А дальше, в никуда, везде и кругом повсюду простиралась синяя гладь океана.

Я ослабела от догадки, что она достигла-таки края земли.

– Это конец! – сказала мама. – Посмотри, она приехала жить как раз туда, где съели Кука…

– Зато ты уже не сможешь сказать, что за тем берегом есть какой-то ещё.

Перед маминым путешествием мы созванивались с сестрой, и она давала указания – как и что делать, чтобы мама не сбилась с дороги, всё-таки 33 часа лёту и три пересадки!

Голос её звучал по-прежнему бодро, деятельно, мажорно.