Не вышел из боя

Но Полуэктова Тамара не помолчала. Закусила она удила. А тут еще Питер рвется в дверь – выручать, все-таки любовь-то еще не прошла.

– Хуже?! А где мне будет хуже, чем у вас? Задерживать не имеете права! Я этого Питера люблю, и он женится на мне, – и с этими лживыми словами на устах бросилась Тамара к дверце незаметно, распахнула ее и впустила с другой стороны несостоявшегося своего жениха, Питера Онигмана, бизнесфюрера… втянула его за грудки в комнатку и в доказательство любви и согласия между ними повисла у Питера на шее и поцеловала взасос. И спросили в упор Питера работники гостиницы на нечистом его языке:

– А правду ли говорит девица, господин, как вас там? Верно ли, что вы на ней женитесь? Отвечать сейчас же! Иначе мы ее за наглость и прыть в такой конверт упрячем, что и никто не отыщет! Она у нас по таким местам прокатится, она у нас такого хлебнет варева! – и всякие еще страсти.

Испугался Питер за Тамару, да и за себя испугался он, потому что отец его был в плену, в Сибири, хотя и вывез оттуда больше теплых воспоминаний, но были и холодные – например, зима, а Питер, оттого что плохо понимал угрозы работников отеля, подумал, что это его хотят упрятать, прокатить и накормить. И помня папины «бр-р-р» при рассказах о сибирской зиме, ответил Питер твердо: «Яволь!» – это значило: «Правда, дескать», – взял Тамару под руку.

А она от полноты чувства принялась его бешено целовать, при этом глядя победно на опозоренных и обомлевших служащих «Интуриста», – и целовать, и плакать, и смеяться тоже, и даже взвизгивать и подпрыгивать. И последнее – то есть подпрыгивание – вовсе она выполнила напрасно, потому что разомкнулся на ней злополучный лифчик и выпали из него злополучные восемьсот марок. И стихло все кругом, и уже задышали мстительно работники, взялись уже за авторучки, пододвинули уже стопки бумаг, а гражданин ФРГ стоял как в воду опущенный, воззрясь на пачку денег, как будто впервые видел денежные знаки своей страны, и сомнения его последние рассеялись, а слова были сказаны – сказал же он уже «Яволь!» – а в Германии слов на ветер не бросают.

А Тамара Полуэктова с Самотечной площади так и осталась, подпрыгнув, с открытым ртом и расстегнувшимся лифчиком, и ждала неизвестно чего.

РАССКАЗ ТАМАРЫ ПОЛУЭКТОВОЙ НАМ

Зовут меня Тамара. Отчество Полуэктова, то есть Максимовна, фамилия – Полуэктова. Родилась в 1954 году. Мне двадцать три теперь. Я от вас ничего скрывать не буду, вы ведь не допрашиваете. Мама моя совсем еще молодая, у нас у нее двое дочерей – я и еще Ирина. Ирка меня старше на три года, у нее муж – инженер, работает в ящике. Ирка рожать не может после неудачного аборта. Она лет семь назад, когда я школу кончала, ну, когда еще Николая посадили, жила с одним художником. Оп ее рисовал, ночью домой не пускал, а звонили какие-то подруги, врали, что далеко ехать, что они на даче, что там хорошо и безопасно. Мама все спрашивала, какие ребята там, а подруги говорили – никакие, у нас девичник, – и хихикали, и называли мать по имени-отчеству, как будто они очень близкие подруги, спрашивали про меня – как там Тамара? – отцу передавали привет. Отец старше матери года на двадцать три. Он раньше в милиции работал, а теперь – на пенсии. У него орден есть и язва. Он уже года два, как должен был умереть, а все живет, но знает, что умрет, и поэтому злой и запойный, а нас никого не любит.

Он на работе всегда получал грамоты, там все его любили, а дома был настоящий садист, даже страшно вспоминать. Когда я была совсем маленькой, а Ирка постарше, мы жили под Москвой, в маленьком домике, и у нас был такой крошечный садик. И мы с Иркой и мамой летом поливали из леек кусты, и окапывали деревца, и возились просто так. Соседи к нам не ходили – отец их отпугивал, он никогда почти не разговаривал при людях, курил и кашлял. Его окликнут: «Максим Григорьевич!» – а он никогда не отзовется. Говорят – он был контужен, а он не был контужен, он вообще на фронте не был, у него бронь была. А нас он почему-то всех не любил, но жил с нами, и мама его просила: «Уходи!». А он не уходил. И однажды взял, придя с работы, и вырубил весь наш садик, все кусты вырвал. Все говорили – спьяну, а он не спьяну вовсе, он знал, что больше всего нас так обидит, почти убьет. А еще раз взял и задушил нашего с Иркой щенка. Щенок болел, наверное, и скулил, он вдруг взял его у меня и стал давить, медленно, и глядел на нас, а щенок у него бился в руках, и потом затих. Мы обе даже не плакали, а орали, как будто это нас. Он нам его отдал и ушел в другую комнату и напился ужасно. Пьяный пришел к нам, поднял нас зареванных и в одних рубашках ночных выгнал на улицу. А была зима. И мама работала в заводской столовой в ночную смену. А мы сидели на лавочке, плакали и замерзали. А отец запер двери и спал. Когда мама пришла, мы даже встать не могли. Она нас внесла в дом, отогрела, растерла спиртом, но мы все равно болели очень долго.