Не взывай к справедливости Господа

«…Покоя нет на белом свете, как много лет назад:
– Огонь! – кричат в испуге дети. – Огонь! – кричит солдат…
Оборван крик. Солдат и воин лежит, к земле припав.
Коровкой Божьей капля крови на молодых губах.
Большой знаток огня и боя, ему сам чёрт – не брат,
устал от крови и разбоя… Ты отдохни, солдат!
Пока из мрака преисподней тебя на суд зовут,
свинец и сталь на свет Господний травою прорастут».

Того Павлушу, агронома учёного, ненаглядного и такого желанного, под широкой ладонью которого там, в пахучем пространстве деревенского чердака, сладостно томились её наливные девичьи груди, сразу же всосала жадная и чёрная воронка всеобщей мобилизации, бездонную прорву которой каждый день старались наполнить до краёв районные военкоматы.

В селе вдруг стало тихо и скорбно.

Даже тётка Марья, у которой не было ни мужа, ни сыновей, чтобы бояться за их жизни, и та, повязав чёрным платком голову, подолгу длинными вечерами простаивала на коленях перед забытыми до срока в повальном атеизме иконами. Вымаливала у Бога милосердие к русской земле и её шлемоносцам, которые, несмотря на все усилия, всё пятились и пятились назад, накапливая ярость для решающего удара.

Да, наверное, такова уж природа русского человека – надо долго колотить его по пяткам, чтобы основательно разозлить.

До боли в глазах смотрела молодая учительница, Павочка, в спину уходящего Павлушу, до первой слезы. Она тогда уже знала, чувствовала, что видит его в последний раз. Женское сердце – вещун.

Голубая даль, в которой скрылся ещё один солдат Отечества, всосала в себя душу ещё одной русской женщины, ни оставив никакой надежды на будущую встречу.

Потухшая и поблекшая, загребая босоножками придорожную пыль, она шла назад, в село, и чёрная стена печали, стена плача заслонила её от окружающего мира.

Были только – она и её печаль.

Не заметив поворота дороги, она переступила её и теперь уже шла по обкошенному лугу, где грядками лежали поваленные навзничь свистящей равнодушной косой неисчислимые травы, ещё вчера встречавшие солнце в полный рост, обрызганные росой и светлой синевой июньского рассвета.

Ближе к Дону, там, где одним своим концом село упирается в берег, трава в валках уже созрела, подсушилась, превратившись в добротное сено, а кое-где даже была собрана в копны.

На такую копну и повалилась молодая женщина, ещё девочка, печальница, сжавшись в комочек, как сжимается зелёный листок на огне перед тем, как превратиться в золу, в пепел. Девочка ещё до конца не сознавала, что с ней случилось, но чувствовала всем существом своим, ещё и не совсем женщины, что пыльная дорога, бегущая к горизонту, пересекла её, начавшуюся так хорошо складываться, жизнь.

Короткие вечера, проведённые под уютной крышей сеновала, привадили её к напористой мужской ласке, когда, раскрываясь, как набухшая почка под упругими струями парного весеннего дождя, вся её женская сущность тянулась к ней, к этой ласке, вбирая её в себя с пугающим и сладостным трепетом. Теперь она, как веточка, отсечённая от дерева, ещё зелёная, ещё обрызганная дождевой влагой, но уже обречённая, не распустившись своим первоцветом, сохнуть и вянуть под равнодушным к её участи небом.

Она очнулась от вечерней зябкости тянувшей со стороны Дона вместе с белёсым стелющимся по жёсткой стерне туманом. Отряхнув ситцевое платьице от налипших травинок, огляделась по сторонам.

Молчащая, пустующая даль немного успокоила её, и тяжело вздохнув, она пошла в сторону села, где востроносой безвёсельной лодочкой по тихой небесной заводи уже заскользил молодой месяц.

Тётка Марья сидела на приступочке у своего дома, обняв колени большими жилистыми руками. Увидев свою незадачливую постоялицу, она встала, обняла её за плечи, и по-матерински ласково погладила по голове: