Не взывай к справедливости Господа

Хорошо, что нежданно-негаданно постоялец объявился, хоть и виновата в том старая учительница, а радуется. Ласково Кирюшей зовёт. Какой-то он свой, домашний, как будто всё время рядом жил. Укатит с утра на Дон рыбачить, а она уже тоскует, ждёт его, ворчит по старческой привычке.

За домом стала прилежней ухаживать. По три раза за день пыль по углам сметает, посуду моет-перемоет, всё чистоту наводит, чтобы гостю нравилось.

Особенных разносолов у неё никогда не водилось, но на завтрак яичницу-глазунью и кофе подаёт, чтобы всё, как в городе было, чин-по-чину, чтобы не заскучал постоялец-то, Кирюша её.

Радуется, что ему здесь понравилось, вот хотел опять на одну ночку остаться, а, видать, прижился.

Говорит, на монтажном участке прорабом работал, а теперь, как многие, случайными заработками перебивается.

Время, значит, такое – всё случайное!

Вот Михаилу хорошо, соседу, положительный человек, несмотря ни на что. У него всё постоянно – и работа, и хозяйство, и его холостая жизнь. Правда, жениться ему бы следовало, жена бы у него, как у Христа за пазухой жила. Да где они, эти жёны? Молодых да порядочных мало, а старухи, кому нужны? Да и молодые – теперь что? Набалованные. Курят, водку почище мужиков глотают. Время такое, разор один. Квартиру враз в забегаловку превратят! Нет, Михаилу лучше одному, хотя и одному – плохо. Вот Кирюша, постоялец её, места в жизни никак не найдёт. Мается бедный. Обронил свою молодость, а где, и сам не поймёт. Да… что-то он долго с реки не возвращается? Вон они тучи, какие на небе. Сразу всё потемнело. Как бы град не был, всю зелень посечёт-почистит. Надо пойти, посмотреть наседку с цыплятами, под крышу загнать, дождём захлестнёт. Цыпляткам вторая неделя, ещё пуховые…

2

Как все жители деревни, тётя Поля встаёт рано.

На первый взгляд дел у неё вроде никаких нет – ну, выпустит кур во двор, повозиться для порядка в огороде, покормит хрюню-кабанчика, резвого малого, начинающего уже набирать жирок. Васятку, Борисыча этого.

Поросёночка розовобрюхого привёз по случаю сосед Михаил. «Воспитывай, соседка, – говорил, – а сальце к Рождеству поровну поделим. Кормов я тебе навезу сколько нужно. Корми!» Вот и прижился Васятка. Озорует только, загородки ломает, подлец!

Тётя Поля всё делала неспешно, по холодку, и на это у неё уходило всё утро.

На кухне слышался певучий скрип половиц, громыхание кастрюлей, тихое причитание над убежавшей кашей, плещущий звук воды из крана: все те хлопоты, которые делают деревенскую избу уютнейшим уголком в мире, куда всегда рвётся душа русского человека, кто бы он ни был – президент страны или вольный бомж.

Точно такие же звуки будили Кирилла и в детстве – когда уже вроде проснулся, а глаза не разлепишь в сладкой дремоте, и ты лежишь себе, прислушиваешься ко всему, что происходит в избе. Сердце наполняется упругой радостью жизни, любовью и нежностью к окружающему пространству, ко всему, что называется домом. «Память возвращается, как птица, в то гнездо, где раньше родилась…» – вот они, строки настоящей поэзии! – Кирилл встряхивает головой, прогоняя смутные видения, натягивает джинсы и выходит на кухню:

– Тётя Поля, дай я тебе подсоблю! – слово «подсоблю» вставил специально для простоты обращения, потянувшись к ведру с парной ячменной кашей для Васятки.

Вообще-то зря человеческим именем обзывать животное.

Когда его заколют, как скажешь: «Васятку зарезали! Приходи на печёнку! Нехорошо? Конечно, нехорошо!» Так думал Кирилл, когда они разгораживали в сарае загончик, который был для заматеревшего Васятки мал. Но имя поросёнку дал Михаил, а он тут настоящий мужчина. Как оговоришься? Ну, ладно, Васятка – пусть будет Васяткой.

Пока они с долгими перекурами возились с жердями и досками, Василий, выскочив на волю, перепахал, несмотря на своё человечье имя, своим свинячим рылом половину хозяйского огорода, разбросав на грядках уже завязавшуюся молодую картошку. Есть, он её не ел, но копал усердно.

Хозяйка еле оторвала его от столь увлечённого занятия, заманивая в сарай краюхой свежего хлеба.

Загородка получилась на славу, теперь Васятка мог свободно разминать затёкшие от долгого лежания ноги и не гадить возле самой кормушки, а мастера – обмыть это дело.

Павлина Сергеевна с охотой протянула ведро Кириллу:

– Болит голова-то, небось?

– А с чего ей болеть? – захорохорился он.

Голова у него действительно после добротного пития не только не болела, а была чистой и ясной, как та самогонка на мёде.

Он только вынес ведро на улицу, как набежавшие куры чуть не сбили его с ног, кидаясь на взлёте за дармовым угощением. Жадно хватали из ведра мешанину, обжигались, мотали головами и снова кидались под ноги с наглой бесцеремонностью.

Кирилл выплеснул из ведра часть каши, спровоцировав при этом невыносимый галдёж и драку безмозглых птиц.

Только успел Кирилл войти в сарай, как Васятка, почувствовав хороший завтрак, попёр танком на ограждение, стараясь вывернуть жердину и ринуться в атаку на свою законную долю дневного пайка.