Не забывай меня, любимый!

– Мери выучила… Я нарочно её просила… Не уходи, не уходи, не уходи…

– Я здесь, девочка моя, я здесь…

– Я люблю тебя…

– И я…

– Не уходи… Прошу тебя – не уходи…

Сенька Смоляков проснулся от яростного удара грома над головой и открыл глаза как раз в тот момент, когда просверк молнии осветил сад и полконюшни через растворенные ворота. Не сообразив сразу, где находится, парень вскочил на ноги, зашипел от боли, стукнувшись о край денника, и испуганно осмотрелся. Он быстро сообразил, что заснул в конюшне, дожидаясь, пока ожеребится вороная Дурка, что за стеной бесится гроза и что Дурка так ещё и не освободилась. Сначала парень решил, что проспал совсем немного и у Дурки ещё ничего не начиналось, но, подойдя к лежащей на боку кобыле и ощупав сено рядом с ней, Сенька почувствовал, как мурашки пробежали по спине. Сено было мокрым и холодным.

– Дурка! Это ты когда ж успела? Вот ведь чёрт… – с досадой пробормотал он, злясь на то, что проспал момент, когда у кобылы отошли воды. Дурка казалась совершенно спокойной, но, потрогав её, Сенька с тревогой убедился, что лошадь горячая, как печка.

Это было совсем плохо. Едва сдерживая охватившую его дрожь, уговаривая самого себя не сходить с ума до времени, Сенька притащил от дверей ведро с водой, поставил под морду Дурке, но кобыла пить не стала. Парень потянулся было ощупать её брюхо, однако и этого она не позволила, нервно мотнув головой.

– Дурка, Дурка, лачинько[25], что ты… Не бойся, я ведь здесь… – уговаривал её Сенька, гладя дрожащей рукой горячую шею лошади и лихорадочно соображая, что же делать.

В Большом доме, кроме нескольких старух и детей, не осталось никого: все уехали в ресторан. Других цыган на Живодёрке Сенька не знал, и обратиться за помощью было не к кому.

– Вот так и чуял, что добром не кончится… Милая, постарайся, прошу, девочка, давай… – шептал он, прижимаясь щекой к шее Дурки, но та лежала неподвижно, тяжело дышала и время от времени мерно взмахивала головой. С трудом взяв себя в руки, Сенька начал вспоминать случаи, когда сам наблюдал роды у кобылы и всё, что по этому поводу рассказывали дед и другие цыгане. Но сам он ничего подобного за свои семнадцать лет не видел: как правило, кобылы рожали легко и быстро, и вмешиваться в это вовсе не было нужды. Что же делается с Дуркой сейчас, отчего она горячая, почему жеребёнка до сих пор нет? Может… может, дохлый он там?!

От этой мысли Сенька чуть не завыл и одним прыжком вскочил на ноги, намереваясь вот сейчас, сию минуту бежать, звать кого-нибудь из взрослых цыган на помощь, пусть даже придётся перебудить пол-Москвы, – и пусть потом смеются над ним, пока не лопнут! Но в этот миг Дурка тяжело приподнялась, посмотрела на Сеньку – и тут же легла назад. И парень понял, что шагу от неё не сделает, потому что Дурка боится ещё больше, чем он.

– Я не пойду, глупая, чего ты испугалась… – Сенька сел на солому возле головы лошади, стиснул между коленями дрожащие руки. – Это ведь у тебя первый… Что ж такое, а? Чего это ты удумала? Хорошо же всё было! Девочка, ну хоть как-нибудь попробуй, ведь подохнешь… И я тут вместе с тобой… Да что ж нам делать, а?!.

Дурка не шевелилась. Сенька обнял её большую голову; прижавшись к ней щекой, почувствовал мучительную дрожь лошади. И, зная, что Дурка понимает каждую его мысль так же, как он чувствует то, что творится в её голове, что так всегда было и прежде, заговорил с ней без слов.

«Отпусти, милушка, я позову кого-нибудь… Может, ещё успеем…»

«Не надо, не ходи. Я боюсь».

«Я очень быстро!»

«Не надо. Ты уйдешь – и я умру».

«Глупая, но я же не знаю, что делать!»

«Я тоже. Но мне страшно. Останься».

– Дурка, Дурка, Дурка… – зашептал Сенька, утыкаясь мокрым от слёз лицом в натянутую, дрожащую шкуру кобылы. – Отпусти, отпусти меня, девочка, прошу, я быстро сбегаю…

Дурка вдруг содрогнулась всем телом, и Сенька взвился на ноги как ужаленный. В кромешной темноте не было видно ни зги, вспышки молний лишь на мгновение освещали край стойла, не давая разглядеть ничего, и он бросился зажигать лучину, воткнутую в стену над ведром воды. Руки дрожали, спички ломались и гасли, мимоходом Сенька подумал, что, не ровён час, учинит пожар в чужой конюшне, а только этого ещё недоставало… Но лучина загорелась в конце концов, и парень, опрометью кинувшись назад и прижавшись к боку кобылы, ощутил вдруг тяжёлые долгие толчки.

– Пошёл?! – не веря своим глазам, прошептал он. – Пошёл?! Живой, значит?! Давай, милая! Давай, хорошая, золотая моя, давай! Ну! Ну! Ду-урка же!

Но кобыла снова протяжно, совсем по-человечески вздохнула, дрогнула и вытянулась. Похолодев от ужаса, Сенька смотрел на неё, боясь дотронуться и понять: всё… Наконец, сделав над собой страшное усилие, протянул руку. Со страшным облегчением убедился, что Дурка жива. Но и тяжёлых, размеренных толчков больше не было. Уставшая кобыла дала себя ощупать, Сенька убедился, что жеребчик здесь, совсем близко… что же она его не выпускает?!