(Не)запрещенное цензурой. О Боге, религии, церкви

Чтобы доказать это, Толстой последовательно рассматривает развитие христианства в Риме: от формальной замены внешних форм религии до затушевывания основ веры в Христа. Принятая государством церковь должна была давать свое благословение на все, что делалось этим государством, и она благословляла войны, грабежи, разбои, убийства, казни во имя Христа, который отрицал все эти войны, грабежи и казни. Все же Церковь пыталась сохранить учение, в союзе с государством она рассчитывала упрочить насилием свои позиции, распространить шире свою веру – веру «о смирении, самоотверженности и терпении обид… Учение говорит о смирении, самоотречении, любви, нищете. Но учение проповедуется насилием и злом» (2, с. 481). Такая двойственность создавала проблему, ибо если Церковь отходит от учения, она растеряет учеников, ей перестанут верить, но чтобы оправдать свою связь в властью, она должна всеми способами скрыть истинную сущность учения. «А для этого нужно перенести центр тяжести учения не на сущность учения, а на внешнюю сторону его. И это самое делает иерархия» (2, с. 481).

Отсюда стали возможны расколы, происходившие от несогласия во внешних проявлениях веры и игнорирования причин единения Церкви. Об этом Толстой писал еще в дневниках в 1878 году: «(…) единство это не может быть достигнуто тем, что я, А или Б обратит всех к своему взгляду на веру (…), но только тем, что каждый, встречаясь с несогласными, откидывая в себе причины несогласия, отыскивает в другом те основы, в которых они согласны. Осьмиконечный или четырехконечный крест, пресуществление вина или воспоминание, разве не то же ли самое» (3, с. 69).

Итак, по мнению Толстого, Церковь, соединенная с государством, хотела учить своей вере, потому что истинная вера разоблачала ее «жрецов». Следовательно, правителям необходимо было заменить ее другой верой – государственной. Таким образом, государственная вера становилась насилующей уже сама по себе, так как устраивала гонения на возникающие ереси, отклонения от государственной религии. Гонимые же приверженцы христианства были ближе к истинному учению уже тем, что не обольщались обманом, не поддавались ему со стороны официального духовенства. «Истинны только угнетенные павликиане, донаты, богомилы и т. п. И те не вполне, потому что насилованы», – писал Толстой в октябре 1879 года (3, с. 196). В статье эта же мысль раскрывается более осознано. «Истинная вера везде может быть, только не там, где она явно насилующая, не в государственной вере. Истинная вера может быть во всех так называемых расколах, ересях, но наверное не может быть только там, где она соединилась с государством» (2, с. 481).

«Если в первые века христиане ошибались только в одном: считали, что большое их собрание, экклезия, определяет и истинность их вероучения, то с появлением государственной веры понятие “церкви” стало уже не только плохим аргументом, а стало для некоторых властью. Оно соединилось с властью и стало действовать как власть. И все то, что соединилось с властью и подпало под нее, перестало быть верою, а стало обманом» (3, с. 189).

Подводя итоги своей статьи, Толстой приходит к выводу, что христианство на протяжении всей своей истории, во всех церквах подразделялось на два отдела: первый, «внешняя сторона, догматы, учения о формах верованиями; второй – внутренняя сущность учения о добре, благе и любви к ближнему. Первый всегда порождал насилие, расколы, злобу, второй – единение и самоусовершенствование, согласие и всепрощение». Исходя из этого, Толстой предлагает отбросить первую сторону, догматы, «откинуть причины несогласия», вызывающие разъединение единоверцев, и принять внутреннюю суть христианства, как религии добра и любви. Эта мысль пришла к Толстому гораздо раньше, в 1878 году, где-то между июнем и сентябрем в его записной книжке сохранилась следующая запись: «Я, христианин, откинул противоречия икон, мощей, чудес и удовлетворяюсь средствами спасения христианства, так как не знаю и не могу себе представить другого высшего начала началу отречения себя и любви» (3, с. 189).

Размышляя об иерархии, Толстой говорит, что она не могла отрицать внутреннюю сущность христианства, «но не смогла и выставлять, как учение, ибо это учение отрицало его самое» (2, с. 483).