(Не)запрещенное цензурой. О Боге, религии, церкви

Мысли о смерти не раз возникают не только в романах и философских трактатах, но и на страницах дневников, записных книжек. «Не нынче-завтра придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какие бы они ни были, все забудутся – раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же хлопотать?». Не зная причины, цели и большого, основополагающего смысла своего существования, он не мог найти в себе силы не только творить, но и просто жить и любить близких. «Зачем же им жить? Зачем мне любить их, беречь, растить и блюсти их? Для того же отчаяния, которое во мне, или для тупоумия! Любя их, я не могу скрывать от них истины, – всякий шаг в познании ведет их к этой истине. А истина – смерть. …Ужас тьмы был слишком велик, и я хотел поскорее, поскорее избавиться от него петлей или пулей. И вот это-то чувство сильнее всего влекло меня к самоубийству».

Этот же самый страх как двигатель человеческой жизни и стимулятор жизненной энергии, повергший его в состояние уныния, после породил в нем способность к творческому поиску: «В поисках за ответами на вопрос жизни я испытал совершенно то же чувство, которое испытывает заблудившийся в лесу человек… Так я блуждал в этом лесу знаний человеческих между просветами знаний математических и опытных, открывавших мне ясные горизонты, но такие, по направлению которых не могло быть дома, и между мраком умозрительных знаний, в которых я погружался тем в больший мрак, чем дальше я подвигался». Именно в этот период были созданы величайшие произведения Толстого-писателя – «Война и мир» (1863–1869 гг.), «Анна Каренина» (1870–1877 гг.). И, наверное, самый ужасающий парадокс его жизни и творчества проявился в том, что чем ярче развивался у Толстого талант сочинителя, мастерски владеющего словом, психолога, с точностью и живостью описывающего характеры своих персонажей в их сложном развитии и стремлении к нравственному совершенствованию, тем сильнее зрело в нем чувство неприятия к бессмысленности той деятельности, которая принесла ему славу великого русского писателя. Поиски смысла жизни и смысла его писательского труда в результате привели к отрицанию и обесцениванию результатов этого труда, как неспособного четко и ясно, открыто и без лишней красоты слова сказать то, что назрело в его душе в качестве основных постулатов его новой веры.

Можно ли на этом основании назвать Толстого атеистом? Нет и еще раз нет! Напротив, это был человек глубоко и даже до боли душевной верующий в Бога, ищущий и мечущийся, не готовый принять на веру все, что ему говорят в виде готовых формул, пропускающий через себя весь нравственный закон, выстраданный человечеством на протяжении не только истории христианства, но и более древних религий, всю тяжесть и неоднозначность этого закона. Он принял на себя муки первооткрывателя и пророка только лишь затем, чтобы заново пройти путь осмысления, и воссоздания, и, как сейчас бы сказали, – реабилитации этого нравственного закона, пропустив через себя все его новые вакцины со всеми осложнениями и последствиями. К победе или поражению пришел он в результате своих мучительных экспериментов – ответ на этот вопрос отнюдь не однозначен. Он был искренним в своих поисках, не жалел себя, не выгораживал своих пороков, не стеснялся прилюдно обличать свои малодушие и безверие. Единственное, чего он так и не смог найти и к чему так стремился всю свою жизнь – это Любовь в том большом, вселенском значении, которое понятно только людям искренне верующим. И в этом смысле жизнь его была жизнью мученика. Мученика Любви.

Исповедь (Вступление к ненапечатанному сочинению)

I

Я был крещен и воспитан в православной христианской вере. Меня учили ей и с детства, и во всё время моего отрочества и юности. Но когда я 18-ти лет вышел со второго курса университета, я не верил уже ни во что из того, чему меня учили.

Судя по некоторым воспоминаниям, я никогда и не верил серьезно, а имел только доверие к тому, чему меня учили, и к тому, что исповедовали передо мной большие; но доверие это было очень шатко.

Помню, что, когда мне было лет одиннадцать, один мальчик, давно умерший, Володинька М., учившийся в гимназии, придя к нам на воскресенье, как последнюю новинку объявил нам открытие, сделанное в гимназии. Открытие состояло в том, что Бога нет и что всё, чему нас учат, одни выдумки (это было в 1838 году). Помню, как старшие братья заинтересовались этою новостью, позвали и меня на совет. Мы все, помню, очень оживились и приняли это известие как что-то очень занимательное и весьма возможное.