Не жалею, не зову, не плачу...

беззаветной любви до гробовой доски. Сюжеты, надо сказать, бывали

головокружительные. Обязательно жена-изменница, обязательно верный друг и

несчастная мать-старушка у могилы сына. Популярные на воле истории с грабежами и

убийствами здесь успехом не пользовались.

Почти каждый день по двое, по трое дергали на этап, остальные ждали и

надеялись, авось кассация принесет свободу, вот-вот откроется волчок, и голос Бога

объявит: ваша жалоба удовлетворена, вы свободны, просим вас с вещами на выход. Не

было при мне ни одного подобного случая. Я тоже ждал и тоже дождался, открылся

волчок – такой-то, он же такой, следуйте за мной. Сердце прыгает, но не так, чтобы

очень, усмиряю себя. Гремит железо в дверях и по коридору. Привели меня в дежурку.

Чисто, пусто, мрачно. «Вам ответ из Ташкента, садитесь, читайте». На бланке

несколько строк: жалобу оставить без удовлетворения, приговор утвердить. Лиловая

печать, и внизу подпись: генерал-майор юстиции Хабибулатов. Всё, ждать больше

нечего. Пора освобождать тюрьму для других. Теперь не скоро мне идти дорогою

открытой, я не жалею, десяти небитых стоит битый.

Кто виноват – Сталин, Ленин, Авраам, отец Исаака? Разве нельзя было сделать

так, чтобы Суханова меня не сажала, а, наоборот, пошла бы к своему Меньшову-

Большову и добилась бы, притом легко, полного моего оправдания? Она бы мне ещё и

пистолет подарила, поздравила бы с получением диплома. Но для этого я должен был

переродиться, наизнанку вывернуться, стать другим. Не сумел. Не захотел. Ну, и

получай.

Вечером, уже перед самым отбоем, послышался звяк в двери. Как мать среди

грохота улицы слышит слабый голосок своего ребенка, так арестант, какой бы шум ни

стоял в камере, всегда слышит звук волчка, и сразу тишина. Надзиратель назвал мою

фамилию – собирайся с вещами! Со всех сторон послышались советы мне и

пожелания, как держаться на этапе, куда и к кому обратиться в лагере, как, одним

словом, жить дальше. Каждый протягивал руку, тесно было, простившись, уступал

место другому. Во дворе из разных камер набралось порядочно, раздали нам сухой паёк

– по булке хлеба и по целой селедке, мокрой, прямо из рассола. Я ее завернул в носовой

платок, больше не во что. Вета мне его передала, новый, чистый, а дарить носовые

платки – к разлуке. По одному через узкую калитку прогнали нас в другой двор, ближе

к воротам. Здесь мощно сияли прожекторы. Спереди и сверху бил ослепительно яркий

свет, будто солнце в упор, ничего не было видно, ни забора, ни колючей проволоки, ни

ворот, и слышались нечастые, но резкие команды: «В колонну по пять!.. Не крутить

головой!»

Выстроились. Впереди тяжеляки долгосрчники, от пятнадцати лет и выше,

середнячки вроде меня в хвосте. Я стоял крайним в пятерке. Начальник тюрьмы,

мрачный, тощий, зорко осматривал наши ряды, неожиданно шагнул ко мне, – фамилия,

статья, срок? Услышав мой поминальник, молча отошел.

«Шаг вправо, шаг влево считается побег! Конвой открывает огонь без

предупреждения». Оттуда, из зарева, равномерно раздавался голос. Кто-то невидимый,

как Бог Солнца, звучно и повелительно давал команды, я представил его статным

белогвардейским офицером из кино – такой у него был голос. «Прямо перед собой –

бегом!» Первый, крайний в пятерке, утопая в песке, неуклюже бежал на крик, и

пропадал через два шага, растворялся в солнце. «Следующий! Прямо перед собой –

бегом!..» Пятерки таяли. Мой черёд. «Прямо перед собой – бегом!» Я побежал, песок

расступался, лишая опоры. Слепота кончилась шагов через семь-восемь. Миновав

световой барьер, я отчетливо увидел крытый кузов машины и по бокам две плотные

шеренги конвоя со штыками наперевес.

Повезли на вокзал, загнали в вагонзак, называемый почему-то столыпинским.

Густо, как в вольере, зарешеченные окна. Поехали. Темнота до утра. Днем Луговая,

Джамбул, Тюлькубас, знакомые станции еще по карте для полетов в ТВАШс/б. На

рассвете Чимкентская пересылка в старой крепости с высокими глинобитными стенами

и узорными решетками в восточном стиле. И опять камера, два раза выход на оправку и

один раз на прогулку. Наведывались покупатели из ближних лагерей, выбирали себе

тех, у кого срок поменьше, статья безобиднее. Меня не брали – две фамилии, три

статьи, да, наверное, и в формуляре у меня был какой-то знак. Люд в камере менялся,

обстановка тяжелела, накалялась, всё больше появлялось отпетых, убийц, бандитов,

рецидивистов. В каждой камере всё гуще роились урки, качали права, сводили

смертные счеты воры в законе и явные или скрытые до поры суки.

…В детстве в третьем классе на моих глазах мальчишка украл бутылку лимонада.

Лежали пацаны у арыка, загорали, мимо ехала телега с ящиками, а в них бутылки.

Проехала уже, когда голый пацан лет десяти, мой сверстник, подбежал сзади и

вытащил бутылку. Мне стало не по себе, тревожно и страшно до тошноты. За него, за

себя, за всех людей. В детстве, читая книги, я жил с героями и мечтал, чтобы моя жизнь

была также полна лишений и трудностей, да и сейчас жду неведомых напряжений,

готовлюсь. Мой лозунг – живи опасно. Но никогда я не считал и сейчас не считаю,