Не жалею, не зову, не плачу...

Значит, всю дальнейшую жизнь один на один с собой я выдержу любые неудобства,

преграды и тяготы. На какой бы пост меня ни поставили, я буду стоять как штык,

это нужно, прежде всего, мне, а попутно и Красной Армии. «Самостоянье человека

– залог величия его». Мне вообще не идёт всякое охламонство и сачкование, не

получается. А вот у Юрки наоборот, он легко сачкует, нельзя представить, чтобы он

в 4 часа утра стоял на посту и глазами ел тишину, смешно.

Вскоре настал день, когда я, можно сказать, за что боролся, на

то и напоролся. Наша четвёрка заступила в канун праздника 7-го ноября, а завтра

сменить нас должен другой караул – братья Пуциковичи, Шапиро и Гутман.

Отдежурили мы нормально, встретили 25-ю годовщину Октября, из окна смотрели

на демонстрацию перед Домом правительства, а вечером я стоял последним, с 16 до

18. Стою себе, стою, устал уже, конечно, а тут ещё начался гомон внизу, собираются

старшеклассники на торжественный вечер с танцами, начало в шесть, как раз после

моей смены. Шума всё больше, уже кто-то наяривает марш из «Цирка», а смены

моей нет, как нет. Сейчас начнётся торжество, доклад будет на целый час, все

обязаны сидеть и слушать, никого не дозовёшься. Стою, бессменный часовой,

пошли уже вторые сутки. Спина болит, ноги затекли, а, главное, психую, – что за

чёрт, когда же смена моя появится? После доклада начнётся самодеятельность, петь

будут «Варшавянку», «Смело, товарищи, в ногу» и любимую песню Ильича «Не

слышно шума городского, на Невской башне тишина, а на штыке у часового горит

полночная луна», – как раз про меня. Я начал кричать: «Эй, кто там есть, позовите

кого-нибудь из учителей!» От досады и возмущения я моментально устал, я больше

минуты не выдержу на этом проклятом посту. Кричу, зову, пришла директриса и

давай меня ругать, хотя сама сегодня дежурит, ответственность большая, годовщина

Октябрьской революции. Вместо того, чтобы произвести смену караула, директриса

распорядилась Шапиру и Гутмана поставить у входа в школу с наказом не

пропускать посторонних, а Пуциковичи вообще не пришли. Директриса ушла, а я

стою, уже башка заболела, во рту сухо. Наконец, появился Гутман – ты всё стоишь?

– взял у меня винтовку за ремень и поволок её по полу, Прошка увидел бы, получил

контузию, поволок в канцелярию, как простую палку, там надо было расписаться в

журнале, пост сдал, пост принял в целости и сохранности. Короче говоря, я

простоял без малого четыре часа. А если бы не пришёл Гутман, я бы до утра стоял?

Даже интересно. Пуциковичи после праздника явятся как огурчики и принесут

справку, мать у них врачиха, всегда выручит своих ненаглядных. Меня всё это

возмутило. Одни приняли военную игру и стоят на посту до обморока, а другие не

хотят принимать, сидят дома и крутят патефон. Нельзя так жить. Если бы все

действовали по правилу, то и войны бы не было.

Домой я пришёл усталый, расстроенный, и не только

школьной катавасией, по дороге вышла еще добавка. Так совпало, словно бы в

годовщину революции решили сверху показать мне безотрадную родовую

закономерность. Шел я в одиночестве, в ночном мраке, вышел на Ключевую и

попал в полосу запаха, совсем не ароматного. Впереди меня два верблюда гуськом

тянули большие бочки с дерьмом. И рядом с передней бочкой шагал высокий старик

в полушубке и в валенках с галошами, как все старики. Они возят ночью, днём на

улице людей полно, золотарю запрещается, да и наверно, стыдно. В детстве, помню,

пацаны говорили, они в нос закладывают особые таблетки, чтобы переносить

зловоние. Я ускорил шаг, стараясь не смотреть на старика, начал обгонять караван,

и уже почти прошёл мимо, как вдруг послышалось: «Вань, а Вань!» Я узнал голос

своего деда и остановился. «Отец-то живой? Что-нибудь пишет?» – «Живой»…

Письма давно не было, но я не сказал. – «Ну, слава Богу».

Мороз, ясное небо, звёзды, идут внук и дед, и за ними два

верблюда тащат большие бочки. Скрипят повозки, мы молчим. Я был в крайнем

смятении. Встреча как нарочно в праздник революции, именно она довела деда до

такого положения. Кто был никем, тот станет всем, а мой дед не стал. Досадно мне

и обидно. Какими словами оправдать такое занятие, разве что на войну свалить? Я

знал только, он работал сторожем на обувной фабрике, на углу Сталинской и

Ключевой. Скрипят телеги, сияют звёзды, идём мы в тишине ночи по окраине, по

нашему захолустью. Двое близких, родных людей, дед и внук. У одного вся жизнь

позади, у другого вся жизнь впереди. Но разве прошлое деда не сказывается на

будущем внука?.. Во всяком случае, утешение, я ниже не буду, ниже – некуда.

На другой день мне было ужасно тяжело, читать не хотелось,

уроки не шли на ум, я лежал на топчане и думал о несправедливости. Жалко мне

деда. Мать рассказывала, когда я родился, он очень меня любил, всё-всё мне