Не жалею, не зову, не плачу...

помяни моё слово, у тебя талант к тактике и стратегии. Кравец был ранен много раз, всё

лицо в узлах и шрамах, половины челюсти нет, вместо нижней губы грубо пришитый

лоскут кожи, вид прямо-таки пиратский. Гонял он нас без поблажек как настоящих

бойцов. Военное дело было почти каждый день, стреляли в тире, рыли окопы, ячейки,

ходили в атаку, изучали материально-техническую часть оружия, разбирали и собирали

– на скорость! – винтовку, автомат, станковый пулемёт «максим». Соревновались класс

с классом, школа со школой. Строевая подготовка, кроссы на три километра,

преодоление полосы препятствий с полной боевой выкладкой. На парадах и смотрах я

шагал впереди своей роты, в телогрейке, в кубанке, сапоги с отворотами, штаны с

напуском – уличная наша, а также школьная форма сорок четвёртого года. Точно как у

блатных. Во все времена так – диктует улица и шальной мир, снизу идёт мода.

Военрук Кравец считал нас бойцами своего батальона. Мы выходили на занятия

независимо от погоды, ползали по-пластунски, рыли окопы, таскали на горбу пулемёт и

ротный миномёт с тяжеленной плитой. Миномёт к тому времени уже списали, но мы

таскали, военрук сказал: «Одно списано, другое взято на вооружение, пехота с пустыми

руками никогда не останется». Помню, как в первый месяц войны обучали

новобранцев. Почти на каждой улице устанавливали чучела для отработки штыковых

ударов. О танках тогда речи не было то и дело слышалось: «Конница слева!.. Конница

справа!..» Бойцы перехватывали винтовку одной рукой за шейку приклада, другой за

конец ствола и поднимали над головой – сразу ясно, коннице тут делать нечего, никакая

сабля стальную винтовку не перерубит. Нравился пацанам простой и надёжный приём,

только невдомёк было, что у фашистов нет конницы, и нам невдомёк, и новобранцам.

Но сегодня был уже не первый год войны, а четвёртый. «Танки слева! – командовал

военрук. – Танки справа!.. Противник с флангов». И мы выполняли нужный манёвр.

Военрук учил нас не для экзамена – для войны, учил истово, для него не было ничего

важнее. Однажды вывел нас на пустырь за железной дорогой и показал окопчики. Их

рыли ученики нашей школы год назад. Наши предшественники. Они сейчас на фронте.

Иные уже сложили головы. Остались окопчики с осыпавшимися краями. Мы стояли и

видели этих ребят в телогрейках, в кубанках, в кепчонках, кто в чём. Они ходили по

нашей школе, дурачились, носились по коридорам, а сейчас они там, под грохотом и

воем снарядов. Они рыли вот эти окопчики, учились уберечь себя, чтобы защитить

страну…

В конце мая был получен приказ: всем ротам мужских школ прибыть к десяти

ноль-ноль на стадион «Спартак» с полной боевой выкладкой – винтовки, противогазы,

пулемёт «максим». Проверял нашу готовность военный комиссар города, усатый и

громкоголосый полковник-грузин. Мы преодолевали полосу препятствий, барьеры и

брустверы, ямы с водой, пробирались с винтовками в руках по длинному бревну-буму

(здесь надо помнить, как спрыгивать с бревна, чтобы не напороться на штык своей же

винтовки). Кололи соломенные чучела, переносили раненых, показывали строевую

подготовку – равнение, шаг, песню. А в конце – кросс на три километра по стадиону и

прилегающему к нему парку «Звёздочка». Военрук бежал с нами, подгонял,

покрикивал, как в атаке махал рукой – вперёд, вперёд! – и мы прибежали первыми.

Усатый полковник рявкнул: – «Молодцы, восьмая школа, благодарю за службу!» –

«Служим! Советскому! Союзу!» – «Вольно. Разойтись». И наш военрук упал. Мы

отнесли его в сторонку к водопроводной трубе, сняли мокрую от пота гимнастёрку,

побрызгали лицо водой. Не только лицо, вся грудь его и спина были перетянуты

шрамами, как жгутами. Перекосив изуродованное лицо, он сказал: «Пол-лёгкого нет, а

то бы я»… Мы стояли вокруг, довольные тем, что прошли смотр, и тем, что военрук

оклемался, учебный год кончается, мы расстанемся, потом уйдём в армию, и

обязательно скажем военруку, что мы его уважали.

На соревнованиях по стрельбе я выбил 48 из 50 возможных и получил приз

Осовиахима, 150 рублей. Мы с Лилей вместе сфотографировались и сходили в кино.

После 18 марта я, кажется, поверил, она меня тоже любит. Но, конечно, не так, как я её.

Иногда она таким тоном со мной ироничным говорила, что я терялся, начинал

психовать и бросался снова её завоёвывать, покорять и порабощать. Я говорил ей обо

всём, что со мной происходит, она же что-то скрывала и жила своей девичьей тайной

жизнью. Короче говоря, появилась ревность. Я видел, Лиля может сегодня же выйти

замуж, рожать детей, вести семью, дом, устраивать своё гнездо. А я старше её на целых

полгода и ничего не могу, ни профессии у меня, ни зарплаты и никакого права стать

мужем. Её независимость, её свобода от меня, вот что меня терзало. Она и внешне

стала меняться, такая стала соблазнительно-пухленько-стройненькая в свои