Не жалею, не зову, не плачу...

толком, что я натворил, но сердце ее чует беду долгую – ведь сына поймают, осудят,

посадят…

Не поймают, мама, я всё сделаю! Но как ей сейчас помочь, чем утешить? Если бы

она видела, как я рухнул прямо в строю возле УЛО, и как меня тащили в санчасть,

разве стало бы ей сейчас легче? А если бы получилось то, чего я хотел, идя на мост?

Привезли бы меня на Ленинградскую в цинковом гробу. Горе, конечно, что говорить,

но… Стало бы легче – со временем. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца.

Поплакала бы и жила дальше. А как сейчас жить и помнить, что сын под угрозой суда,

не спи ночей и втихомолку утирай слезы. Есть такие семьи, есть такие роды

своенравные, непокорные, где постоянно не тот, так этот не в ладах с законом, с

властью или обычаем. Но сколько будет тянуться эта стихия? Предки твои сплошь

темные и неграмотные, но ты выучился, и что ты изменил к лучшему? Легче ли стало

матери, меньше ли горя ей от ученого сына?

«Куда ты теперь, где жить будешь?» Я не мог ответить, ухватился, как и она, за

скамейку, только бы мне не заплакать. Не знаю, куда, не знаю, где, очень хотелось

сказать «помоги, мама». Но ты взрослый, чёрт тебя побери, тебе восемнадцать лет!

«Ладно, мама… Я буду учиться. Как приеду в Алма-Ату, напишу письмо. И не надо

говорить отцу, потом, постепенно».

Она встала, утирая лицо кончиком платка, не сказала ничего на прощанье, и

пошла в темноту в сторону нашей улицы. Через три дома гуляли во дворе, пели: «Не

нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна». Там сын демобилизовался, вся

грудь в медалях, два чемодана трофейных подарков привез.

Не мог я прежде жить без матери, а теперь смогу – надо. Еще одно преодоление.

Не мог жить без Лили – оказалось, могу. Я была ли любовь? Лиля была ли?

Прошел ровно месяц – ни одного припадка. А ведь я метался, дергался,

нервничал. Наверное, дело не в этом.

А в чем?

В последний вечер я пошел к Лиле. Она раза три приходила на Ленинградскую,

нет ли весточки? Наконец мама ей сказала: Ивана отчислили из летчиков. У Лили уже

наготове приданое, двадцать седьмого сентября ей исполнится восемнадцать лет, и она

имеет право пойти в загс. Вещи собраны для отъезда со мной в летную часть.

Как плохо мы с ней встретились! Шел я к ней с новым паспортом, пусть ищут,

рыщут меня по городу, по стране патрули, наряды милиции, сыщики, доносчики, – уже

не найдут. Идет по городу Писаренко Евгений Григорьевич, 1928 года рождения,

полноправный гражданин, чистый и непорочный. Но идет пока во мраке ночи. Сели

мы в закутке возле арыка. Вид у нее усталый, она похудела, вся как-то сникла. – «Я на

работу устроилась… В нарсуд секретарем, хотела временно, а теперь… Ты сбежал,

Ванча, так вышло?– Ее сломила столь резкая перемена. Совсем близко было

исполнение наших желаний. Моя невеста хотела стать женой офицера, она так ждала!

Не стала поступать в институт, не думала ни о каком другом будущем – только муж,

дети, семья. Весточка от меня ударила ее в самое сердце, тетя Маня отпаивала ее

валерьянкой. Лиля сжалась от несчастья. Я приехал и не иду к ней, прячусь. Она не

может прийти в себя, ей надо пережить это, переждать, перетерпеть. А мне лучше не

говорить всего о себе, ей так больно, что она не воспримет, у нее тоже рушилось

будущее. Мы с пеленок мобилизованы были жить для общества, для народа, для всей

страны, только не для себя. Мы до мозга костей социальные.

Сидели, в арыке вода журчала, мы не знали, о чем говорить. Все было сказано и

задумано – в прошлой жизни. И все задуманное не сбылось. «Завтра я на вокзал…

Зайду к тебе по дороге». Встали, стоим, молчим. «Мы даже не поцеловались…» Я

был виноват прежде всего перед ней. Холодные наши руки, холодные наши губы. Когда

горе стучится в дверь, любовь вылетает в окно. Лиля заплакала, затряслась, падая из

моих рук, зарыдала как взрослая женщина: «Что ты наделал!.. Это же на всю жизнь…»

Только сейчас появилась горькая моя вина. Не было ее перед генералом, перед

трибуналом, перед родиной и даже перед матерью – только перед любимой. Мать меня

родила, любовь меня окрылила. И никакое стечение обстоятельств, самое трагическое,

даже худшее в сравнении с тем, что было, не могло, не может и никогда меня не

оправдает.

«Прости меня». Всем от меня плохо, я, словно насмерть раненый зверь, никого не

щадил. Я не хотел этого, не видел своей жестокости, не предугадывал. Мне было

слишком больно – лишь бы избавиться, лишь бы, лишь бы!..

На другой день она проводила меня по Сухулукской до железной дороги.

Подарила мне маленький медальон на цепочке, сама повесила на шею и застегнула.

«Там записка, потом посмотришь» В поезде я раскрыл крохотный листок. «Иди смело,

ты много сделаешь в жизни, твоя Ли».

Любовь окрылила, а жизнь загнала в клетку.

26

Прошло три года. Я приехал во Фрунзе и пришел к Маше Чирковой – проводи