Не жалею, не зову, не плачу...

меня… Зима, январь, но день теплый, подтаивал и растекался грязный снег. Пошли с

Машей на Пионерскую. «Как ты возмужал, Ваня, как ты изменился! У нас тут слух

прошел, будто ты в самолете сгорел на Дальнем Востоке. Лилю видели в публичке, она

сидела и плакала. Тебя похоронили. А Лиля говорит: пусть, его действительно больше

нет, есть Женя, никому не известный». У нее теперь тоже, наверное, другая фамилия,

оба мы поменяли.

«Ваня, Ваня, я так верила, что вы будете вместе! Все верили. Какие вы были

счастливые». – «Ладно, Маша, расскажи, как ты живёшь? От женихов, небось, отбоя

нет?» – «Не говори, я их всех посылаю и посылаю. Ой, не представляю, как вы

встретитесь!» Таяло, деревья мокрые, грязные, голые, с гор тянуло студеной влагой.

Прошел автобус, выдавливая из-под колес веер грязной воды. Такая бурная оттепель, а

неделю назад холод стоял собачий, в Алма-Ате до 25 градусов ниже нуля.

«Ваня, Ваня, я так верила», – с легким упрёком повторила Маша. Наверное, ей не

нравится Лилино замужество. Вон и знакомый дом, длинный дувал, сырой и темный

поверху. Я остался на углу, а Маша пошла в дом. Она должна была подготовить Лилю,

сначала вокруг да около, а потом и прямо: ты не против, если я вам устрою встречу?

Можно через год, но можно и сейчас. А я ждал, смотрел на оплывший проём в дувале,

не прозевать бы момент ее появления. Когда-то мы читали с ней вслух: «Сюда приедет

через много лет тот, кто в своих мальчишеских тревогах найдет обратный позабытый

след всего, что растерял он на дорогах». Это я растерял, но след не позабытый.

Появилась… Я думал, она будет долго, тщательно собираться, но оказалось, нет,

просто влезла в пальто, какое-то поношенное, возможно, материно, накинула платок

темно-вишневый, кажется, прежний. Песня у нас была в девятом классе про темно-

вишневую шаль. Изменилась. Заметно… Нельзя сказать, что похорошела. И чем-то

занята, озабочена. Три года прошло и четыре месяца. «Здравствуй, не знаю, как тебя

называть». – «Здравствуй, Лиля». Пожали руки как мальчик и девочка. Смотрим друг

другу в глаза, веря и не веря, что встретились. «Надолго в наши края?» – «Нет…»

Маша постояла, сурово глядя на меня, вздохнула почти со стоном и пошла, не

оглядываясь. И мы пошли, побрели по безлюдной Сухулукской в сторону от ее дома.

Долго молчали. «Встретились, и поговорить не о чем, да? – сказала она с усмешкой. –

Как ты живешь? Учишься?» – «На третьем курсе, в медицинском». – «Ты летом сюда

приезжал?» Приезжал тайком, как тать в ночи, жил три дня, не выходя из дома. «А я

летом иду с работы, и вдруг нашло – вот открою дверь, а ты за столом сидишь. Матери

сказала, она сердится: хватит детство вспоминать, у тебя муж».

Я гадал, как она мне об этом скажет, какими словами? Это же неслыханно – у

Лили муж. А она просто сказала, мимоходом, обыденно. «Ты по-прежнему не Иван?

Привык к своей фамилии?» Я кивнул. «И не вернёшься к прежней?» А как? Да и

зачем? Новое имя, старое имя… Что доблестного я успел совершить, будучи Иваном?

Да ничего.

Нет, стоп, неправда. Иван любил, жил ради любви. А от любви к женщине

родилось всё прекрасное на земле. А что сделал Женька? Изменил, предал свою

любовь. Восемнадцать лет жизни как не бывало. Ведь я не вернусь уже никогда ни к

отцу, ни к матери, ни к сестрам, ни к школьным товарищам. Я все-таки умер 31 августа

45-го года…

«У тебя тоже теперь другая фамилия?» – «Да». – «А кто он? Ну, по профессии? И

вообще, как ты к нему…» – «Он техник, военный. Старший лейтенант. А вообще, я

его очень люблю». Сказала с вызовом. Не знаю, хотела ли причинить боль или так

сорвалось. Зачем еще добавлять «очень». Не просто люблю, а очень.

«А как твоя любовь, вместе учитесь?» Может быть, она хотела услышать, что я

другую люблю и тоже очень. Спокойно спросила. И я ответил спокойно: «Любовь моя

осталась во Фрунзе». – «Она мне написала, глаза раскрыла. Вы поженились?» – «Нет».

– «А в общем… – У нее заблестели глаза. Кажется, кончилась ее выдержка. – Все

сломалось у нас раньше. Еще тогда, в сорок пятом. Мы с тобой, Ванча, дети своей

страны». – «Лиля, ты умница. Как всегда».

Не отбросишь старое, держит цепью кованой, может, вместе стали бы, да мешает

новое… Она спросила, увлекся ли я медициной, ведь раньше не мечтал о ней. «Я тебе

не признался, почему меня отчислили». – «Знаю, мне твоя мама сказала».

Да, я не мечтал о медицине, но и не хотел оставаться больным. На третьем курсе у

меня поубавилось веры в научное открытие, тайна оставалась за семью печатями, а я

вместо психиатрии писал и писал стихи. И книги читал отнюдь не медицинские. Я не

искал панацею, возможно, потому, что для себя лично нашел ее. Да-да, нашел. Я висел

на подножках трамвая, ходил в горы и стоял над пропастью, купался в горной реке,

занимался боксом. Я не получал удовольствия ни от трамвая, ни от гор, ни от речки –

потому что помнил! Всё помнил. Но повторял опасные ситуации. Я знал, что майор

Школьник, такой бравый, румяный и удачливый, – бездарный врач, пусть без умысла,